§1 Теоретические основы учения Дворкина о ценности

В предыдущих главах речь шла о воззрениях Дворкина на проблемы права и справедливости. Теперь мы приступаем к рассмотрению, пожалуй, наиболее радикального пласта его теории. Речь пойдет о тезисе независимости (безосновности), объективности, интерпретивности и единства ценностей.

Как следует из первой главы, с точки зрения Дворкина, не всякая совокупность юридических правил является правом. Точно так же, как не всякий текст является художественным произведением. Как художественное произведение больше текста, так и право больше совокупности правил. Ключевое отличие заключается в единстве назначения и смысла. Это и есть тот невидимый клей, который делает из набора слов произведение, а из набора правил право. Это то, что Дворкин называл целостностью. Эта целостность, этот смысл чаще всего невидим, но уловим только взглядом разума. Именно единство назначения и смысла позволяет нам решить те судебные дела, в которых у нас нет четкого руководства правил, то есть преодолеть пробелы в регулировании. Именно целостность позволяет нам поступить иначе, когда мы полагаем, что механическое следование правилу не соответствует смыслу всей системы.

У этой стройной, казалось бы, теории есть ряд недостатков. С одной стороны, смысл (целостность) праву придают моральные ценности и принципы. С другой, сама логика права (и судебной системы) требует, чтобы она давала единственный правильный ответ. Судья не может выйти и заявить сторонам, что и так правильно, и так правильно, а, вообще, делайте, как хотите. Это противоречит самой идее процесса, в котором стороны участвуют, чтобы установить, кто из них прав, а кто нет. Судебный процесс

это не медиация, где выигрывают все, в суде есть победитель и проигравший, тот, кто прав и тот, кто заблуждался.

Как утверждает Дворкин, в «сложных делах» (а если разобраться, то и во всех остальных) судьи вынуждены напрямую обращаться к принципам права и выбирать из двух равнозначных ценностей, каждая из которых стоит за взаимоисключающим решением.

«Риггс против Палмера» на одной чаше весов законность, а на другой – справедливость. Выбрать первое означает отдать наследство убийце, выбрать второе – нарушить волю завещателя и закон. Возникает вопрос, как можно сравнивать такие несоизмеримые вещи, как справедливость и законность. Чему необходимо отдать предпочтение? И не пришли ли мы снова к тому, от чего так хотели уйти – произволу судей в процессе принятия решений? Иными словами, как можно говорить о «едином правильном ответе», если в основании решения субъективные предпочтения того, кто его принимает?

Дворкин пишет: «Теорию политической морали… необходимо искать в более общем изложении человеческих моральных и этических ценностей, в теории единства этих ценностей, а также в теории объективной истины. Нам необходима правдоподобная теория всех важнейших политических ценностей – демократии, свободы, гражданского общества и, конечно же, равенства – которая продемонстрировала, как каждая из них вытекает из всех других, и как все другие отражаются в ней. Эта теория должна, к примеру, считать равенство не только совместимым со свободой, как ценностью,

которую тот, кто ценит свободу, будет также ценить²¹⁹».

Для того чтобы защититься от своих многочисленных критиков, Дворкин вынужден перевести дискуссию с политико-правового уровня на философский и обратиться к аксиологии или учению о ценностях. Правильные ответы есть в праве, потому что они есть в морали. Он воскрешает старинный тезис о единстве, независимости и объективности

²¹⁹ Dworkin R. Sovereign virtue: the theory and practice of equality.- London: Harvard University Press, 2002,p .4

ценностей, что позволяет отнести его к числу сторонников объективизма и монизма, и к противникам плюрализма и субъективизма²²⁰. Правильный ответ может быть только один. Он несет в себе истину, которая является таковой независимо от точки зрения.

В качестве своего оппонента, в этот раз, Дворкин выбирает Исайю Берлина, одного из самых знаменитых апологетов плюрализма нашего времени. Вначале одной из последних своих работ «Правосудие для ежей» Дворкин цитирует отрывок из стихотворения греческого поэта Архилоха²²¹, который стал известен благодаря эссе Берлина: «Лиса знает множество вещей, ёж знает лишь одну, но большую²²²». Справедливость и есть та большая ценность, которую познал ёж, ибо именно она – ключ к пониманию права, политики и морали, то единое, что нужно постигнуть.

Данное противопоставление служит в качестве ключевой для философии метафоры. Ёж воплощает в себе идею монизма, согласно которой некая единая концепция или ценность является первоосновой, все остальное от нее производно. Лиса символизирует идею плюрализма, который утверждает, что мир не сводится к чему-то единому, но наоборот представляет собой множество конкурирующих и несоизмеримых начал. Спор монизма и плюрализма или спор о едином и многом является одной из старейших дискуссий в истории философии.

Родоначальниками монизма можно назвать Парменида и его ученика Зенона. Для них многообразие того, что мы видим, слышим и обоняем, – всего лишь иллюзия, видимость, порожденная нашими чувствами. Ведь допустить многообразие означало бы допустить бесконечность – там, где два,

²²⁰ Справедливости ради, стоит отметить, что в истории философской мысли монизм далеко не всегда с необходимостью связан с объективизмом, а плюрализм с субъективизмом.

²²¹ Dworkin R. Justice for hedgehogs. - London: Belknap Press, 2011, p. 1

²²² Berlin I. The Hedgehog and the Fox // Russian Thinkers. - London: H. Hardy, 1978, p. 22

там и три, а там, где три, там и больше. А допустить существование бесконечности – это абсурд. Ведь, если она существует, то Ахилл никогда не догонит черепаху, а стрела не вонзится в цель.

«Если, таким образом, самое беспорядочное на свете – это бесконечность, то что на свете самое упорядоченное, гармоничное и стройное? Единство. … Единому вообще не нужна упорядоченность частей, потому что в нем нет частей – все однородно. Однородно не только в пространстве, но и во времени: единое не меняется, не крепнет и не слабеет, оно – вечно. Конечно, такого Единства никто и никогда не видел, но всякий может его представить. Мы говорим «бог»; а что такое бог? Существо вечное и совершенное в каждой частице. Совершенное – значит «самое лучшее», а самое лучшее может быть только одно; вот это и есть Единство, однородное, вечное и божественное²²³».

Удивительно, но уже тогда у этого спора был политический подтекст.

«Греки победили варваров [персов] потому, что у греков был порядок – порядок в сознании, то есть закон, и порядок на поле боя, то есть строй. А почему бы не могло быть такого порядка и у варваров? Потому что их было слишком много. Страна их огромна, народов в ней шестьдесят три, подчинить их единому закону трудно, поэтому они подчиняются только единой воле царя, а воля часто бывает неразумна. Лучше малое, но упорядоченное, чем великое, но беспорядочное – таково было постоянное убеждение греков. Самое великое – это, стало быть, всегда самое

беспорядочное. А что на свете самое великое? Бесконечность²²⁴».

Примеров монизма в истории философии довольно много. К классическим случаям можно отнести практически всех христианских теологов, Спинозу, Гегеля и Шеллинга. Даже Маркса можно назвать

«монистом», в широком смысле этого слова, так как он также, в некотором роде, стремился объяснить многое через единое. Иногда слышны разговоры о

²²³ Гаспаров М.Л. Занимательная Греция // Рассказы о древнегреческой культуре. - Москва: Фортуна-лимитед, 2002, стр. 162

²²⁴ Ibid., стр. 162

том, что монизм окончательно вышел из моды. Однако, это не совсем верно.

В целом, будет справедливо заметить, что наука тяготеет к монизму. Мы всё и всегда стремимся объяснить единой причиной, подвести под один закон, назвать одним словом. Неважно, что вода – сложное вещество, состоящее из нескольких элементов. Мы все равно называем ее водой. Вся история возникновения многообразия животной и растительной жизни для нас лишь «эволюция». А ежедневные колебания цен – действие закона спроса и предложения.

Английский физик-теоретик и космолог Стивен Хокинг в начале своей знаменитой книги «Краткая история времени» приводит весьма любопытный анекдот. «Как-то один известный ученый (говорят, это был Бертран Рассел) читал публичные лекции по астрономии. Он рассказывал, как Земля обращается вокруг солнца, а Солнце, в свою очередь, обращается вокруг центра огромного скопления звезд, которое называют нашей Галактикой. Когда лекция подошла к концу, из последнего ряда поднялась маленькая пожилая леди и сказала: ‘Все, что вы нам говорили, чепуха. На самом деле наш мир – плоская тарелка, которая стоит на спине гигантской черепахи’. Снисходительно улыбнувшись, ученый спросил: ‘А на чем держится черепаха?’ – ‘Вы очень умны, молодой человек, - ответила пожилая леди. – Черепаха на другой черепахе, та – тоже на черепахе, и так далее [до

бесконечности]’²²⁵».

В данной истории важно не то, что представление о вселенной как о бесконечной башне из черепах нам кажется смешным, а то, почему оно нам кажется смешным, хотя мы не можем со всей уверенностью утверждать

²²⁵ Хокинг Стивен Краткая история времени // От большого взрыва до черных дыр. - Санкт-Петербург: Амфора, 2009, стр. 13

обратное. Науке, также как и древнегреческим философам, подсознательно неприятна сама мысль о бесконечности.

Наука, как, впрочем, и религия стремится давать правильные ответы. Сама природа правильного ответа предполагает, что он может быть только один. Тем он и отличается от мнения, которых может быть бесконечное множество. Не может быть двух мнений в ответ на вопрос, чему равно два плюс два, и нет неправильного ответа на вопрос, какой цвет тебе нравится. Единство концептуально вписано в понятие правильного ответа. Стало быть, правильный ответ – это единственный ответ, ответ, содержащий единственно верное объяснение.

При всем при этом, один правильный ответ не может противоречить другому правильному ответу. Это требование «закона противоречия», согласно которому «два несовместимых друг с другом суждения не могут быть одновременно истинными; по крайней мере, одно из них необходимо ложно», ибо «противоречия разрушают мысль, затрудняют процесс познания²²⁷». То есть ответ на все вопросы должен быть един.

Постигнув зернышко, мы постигнем дуб, из которого он вырос.

Постигнув сингулярность – мы познаем вселенную и все, что в ней было, есть и может еще быть. В конечном итоге, вся видимая сложность, все кажущееся многообразие, все иллюзорные противоречия и надуманные конфликты должны быть сведены к легкому и в то же время элегантному уравнению, решив которое, мы, наконец-то, сможем сказать, чему равно

²²⁶ Daly C. An introduction to philosophical methods. - [б.м.]: New South Books, 2010, p. 131

²²⁷ Кириллов В.И., Старченко А.А. Логика // Учебник для юридических вузов. - Москва: Юристъ, 2004, стр. 13

число «икс». Тот же, кого подобная перспектива не устраивает, должен объяснить, почему нет, и не может быть «единого правильного ответа».

Несмотря на все свои теоретические преимущества, монизм в самой своей сути несет определенную опасность, которой лишен плюрализм. Все авторитарные и тоталитарные режимы, так или иначе, своими корнями восходили к монистической философии. Плюрализм всегда был естественным союзником терпимости и либерализма. Пожалуй, самым известным апологетом плюрализма в XX веке был Исайя Берлин, на критике учения о ценностях которого и построил свою аксиологию Рональд Дворкин.

Один из комментаторов Берлина, Джонатан Аллен, называл его философию «антипрокрустианизмом²²⁸», то есть оппозицией любой догматике или стремлению навязать человеческому опыту стандарты и категории, под которые он не подходит. Ведь многие философы, по мнению Берлина, подобны разбойнику Прокрусту. Как он укладывал своих гостей на ложе, а затем отрубал ноги тех, кому оно было мало, а тех, кому оно было велико, растягивал до его длины, так и они все многообразие вещей в мире стремятся свести к чему-то одному. Фалес Милетский полагал, что все на свете состоит из воды. Его ученик Анаксимандр не соглашался с ним, утверждая, что все на свете создалось из неопределенности («апейрон»). Ученик Анаксимандра, Анаксагор не соглашался и с этим, утверждая, что

начало всего следует искать в воздухе. Гераклит же заявлял, что все они неправы, и огонь – суть всего. Берлин называл это ошибкой ионийских философов («Ionian fallacy»).

Берлин утверждал, что такого прокрустова ложа не существует в действительности: нет и не может быть единого критерия, который позволил бы определить, верно ли суждение, или нет. Нет такого знания, которое было бы неподвержено ошибке. А наше стремление найти единое объяснение для

²²⁸ Allen J. Review of Berlin // the sense of reality: studies in the ideas and their history // South African journal of philosophy. – 1998. 17/2, p. 98

всего – следствие нашей психологической потребности в определенности, а не видение реальности как она есть.

«Большинство фактов, на основе которых построенная наша жизнь… большая часть способов рассуждения, на которых покоятся или посредством которых мы оправдываем наши убеждения… невозможно свести к формальной дедуктивной или индуктивной схемам или же их комбинации… Паутина слишком сложна, включает в себя множество элементов, изолировать и изучить которые по одному, не представляется возможным… Мы имеем дело с полотном из бесконечного количества нитей… мы не имеем никакой возможности, даже в теории, определить, где его начало, а где – конец. Ведь оно с самого начала дано нам в его целостности. Нам не дана точка опоры, о которой вопрошал Архимед, которая бы позволила рассмотреть все полотно одновременно, со стороны…²²⁹».

В центре философии Берлина – осознание бесконечного разнообразия и

сложности реального мира, которую мы можем только начать понимать, но никогда не понять целиком. Опыт, все богатство ощущений и восприятий, которое обрушивается на нас ежесекундно, слишком мимолетен, слишком велик, слишком нечеток, чтобы его можно было разложить по полочкам и втиснуть в прокрустово ложе наших понятий. А потому все просто невозможно свести к единому идеалу, модели, теории или стандарту.

Исайя Берлин, подобно таким философам, как Вильгельм Дильтей, Генрих Риккерт, а также Вильгельм Виндельбанд, настаивал на фундаментальном разграничении естественных и гуманитарных наук или наук о природе и наук о духе. Он полагал, что философия является не просто наукой наук (scientia scientiarum), но наукой о ненаучном (scientia nescientarum), то есть учением о вещах, которые не могут быть объектом эмпирического знания.

²²⁹ Berlin I. Concepts and Categories: Philosophical Essays. - London: Hogarth Press, 1978, p. 114 - 115

В случае вопроса нефилософского характера, даже если ответ на него не известен, тем не менее, известен способ, как можно этот ответ узнать. На вопрос об эмпирическом факте можно ответить путем наблюдения. На другие вопросы можно ответить, прибегнув к дедукции, выведя нужный ответ из установленных ранее правил. Так, в математике, если вы не знаете, что кубический корень из двух тысяч ста девяносто семи равен тринадцати

^{( ), то вы, тем не менее, представляете, что нужно сделать, чтобы}

это выяснить.

Берлин также полагал, что, в отличие от естественных наук, неизвестны не только ответы на вопросы философии, но и методы, при помощи которых, эти ответы можно было бы найти. Вопросы типа «каково расстояние от х до у?» или «в котором часу встает солнце?» не являются философскими, в отличие от таких вопросов, как «что есть время?» или же «в чем смысл жизни?». Таким образом, естественные науки имеют дело с фактами, а гуманитарные в целом и философия в частности стараются разработать категории, которые помогли бы эти факты понять, организовать и осмыслить.

И если Кант, например, полагал, что подобные категории трансцендентны, то Берлин утверждал, что хотя бы их часть мимолетна, переходна и подвержена изменениям. Далеко не все категории существуют до или независимо от нашего опыта. Наоборот, те идеи, с помощью которых мы осмысляем мир, тесно связаны с нашим опытом: так же, как наш опыт формируется нашими идеями, наши идеи формируются нашим опытом. Соответственно, в задачи философии и входит изучение этих «очков для разума» (того, что Кун позднее назвал «парадигмой²³⁰»), через которые мы смотрим на мир. А так как хотя бы часть категорий со временем меняется, то философия с необходимостью исторична.

Берлин не считал естественные науки образцом того, каким должно быть знание, к которому, как к недосягаемому идеалу, должны стремиться

²³⁰ Кун Т. Структура научных революций. Москва, Аст, 2009, стр. 261

науки гуманитарные. Он полагал, что первые отличаются от последних не только предметом, но и методом изучения. Совершенно очевидно, что гуманитарные науки изучают мир людей, то есть общество, а естественные – физический мир, то есть природу. Почему различие в предмете должно повлиять на различие в методах?

Берлин полагает, что подходы к изучению двух миров разнятся, так как разнится отношение между объектом и субъектом изучения в каждом случае. Природу мы изучаем со стороны, а общество – изнутри. В гуманитарных науках, сам способ мышления ученого, его жизнь являются объектом его изучения. Естественные науки, наоборот, стремятся к объективности и беспристрастности (см. таблицу 4).

Естественные науки стараются ничего не принимать на веру, ставя на первое место факты, свидетельства и результаты опытов, а здравый смысл – на второе. В гуманитарных науках все наоборот. Чтобы изучить жизнь человека, необходимо начать с понимания других людей, которое невозможно без понимания их чувств и мотивов. Последнее основывается на нашем собственном опыте. Как раз он и лежит в основе нашего здравого смысла, который, в свою очередь, является способом упорядочивания и осмысления стихийного опыта.

Таким образом, если естественные науки стремятся освободиться от всех непроверенных предпосылок, так как те могут исказить чистоту их результатов, то для гуманитарных наук это не только невозможно, но и нежелательно. Отказавшись от здравого смысла, можно раз и навсегда закрыть себе путь к пониманию других, то есть того, что и составляет объект исследования.

Другое отличие естественных и гуманитарных наук состоит, по мнению Берлина в том, что первые стремятся сформулировать общие законы, которые позволяют дать объяснение целому классу феноменов, тогда как вторые обращают внимание на частные особенности, то, что отличает некое явление или событие от всех других. Естественные науки изучают

закономерности и сходства, а гуманитарные – аномалии и отличия. В фокусе естественных наук – общее, а у гуманитарных наук – индивидуальное²³¹.

Из этого следует, что гуманитарные науки не должны подражать естественным наукам в их стремлении найти законы, которые позволили бы предсказать поведение людей, они должны сосредоточиться на понимании уникальности каждого общественно-исторического феномена. Ведь в случае естественных наук мы привыкли доверять общему правилу, признавая отдельные единичные случаи исключением, тогда как для гуманитарных наук все как раз наоборот.

Предположим, кто-то утверждает, что наблюдал нечто, что противоречит общепринятым научным законам. В подобном случае мы либо попытаемся объяснить то, что он видел, с точки зрения науки, либо придем к заключению, что он заблуждается или пытается ввести нас в заблуждение. В случае, например, с историей, все иначе, мы стремимся дать объяснение событию или феномену, исходя из его собственной логики.

Ведь, сколь антинаучно будет отрицать без достаточных на то причин логического или эмпирического свойства, установленные научные гипотезы и законы, столь же антиисторичным является игнорировать конкретные события, людей и ситуации во имя законов, теорий и принципов, не зависимо от того, принадлежат ли они логике, этике, метафизике или науке²³².

²³¹ Berlin I. Concepts and Categories: Philosophical Essays. - London: Hogarth Press, 1978, p. 138

²³² Berlin I. Concepts and Categories: Philosophical Essays. - London: Hogarth Press, 1978, p. 141 - 142

Таблица 6: Соотношение естественных и гуманитарных наук по Берлину

Одна из наиболее противоречивых позиций Берлина касательно соотношения естественных и гуманитарных наук состоит в том, как сочетаются свобода воли и предопределенность. В своей работе

«Историческая неизбежность» Берлин критикует концепцию детерминизма, а также идею исторической неизбежности. Согласно первой люди не свободны, а их действия и даже их мысли предопределены силами вне их контроля. Суть второй в том, что ход истории не может быть изменен, все случается потому, что это должно было случиться. В особенности Берлина возмущала позиция, согласно которой история управляется силами, которые неподконтрольны человеку²³³.

При этом Берлин не утверждал, что детерминизм неверен. Он полагал,

что, для того чтобы принять его за истину, потребуется радикальная трансформация всего нашего языка и понятийного аппарата, в частности, придется отказаться от идеи моральной ответственности. Ведь и похвала и порицание будут иметь смысл тогда и только тогда, когда тот, чьи действия

²³³ Berlin I. Historical Inevitability. - London: Oxford University Press, 1954

мы одобряем или критикуем, мог эти самые действия контролировать, иными словами, был свободен, как совершить, так и не совершить их.

Если же поступки людей детерминированы неподконтрольными им силами, то хвалить или порицать за них людей – все равно, что хвалить кого- то за то, что он заболел, выиграл в лотерею или подчинился требованиям закона всемирного тяготения. Таким образом, Берлин полагал, что принять детерминизм и отказаться от свободы воли будет означать коллапс всей рациональной деятельности в привычной для нас форме.

Он также утверждал, что идея исторической неизбежности является не необходимым следствием известных фактов, но выражением психологической потребности в определенности, а также стремлением освободиться от ответственности. Победители не могли не победить, проигравшие не могли не проиграть, а любые жертвы, принесенные той или другой стороной, были необходимы. Так какой смысл их винить в том, когда от них ничего не зависело? Эта иллюзия неизбежности вызвана тем, что мы не ставим себя на место наших предков, но смотрим на их действия с высоты собственного времени, когда известен правильный ответ на вопрос, кто станет победителем, а кто проигравшим.

Если мы хотим сохранить идею ответственности, оставить за собой право моральной оценки своих и чужих поступков, то мы должны отказаться от концепции детерминизма и признать свободу выбора. Это, в свою очередь, будет означать отсутствие неизбежности единого пути, отсутствие одного правильного ответа в истории. Мир и человеческая история гораздо сложнее той канвы, которую нам пытаются навязать, и единственное, что мы можем утверждать со всей определенность, - это отсутствие определенности. Нет единства, есть множество.

«Ценностный плюрализм» можно назвать основополагающей идеей всей философии Исайи Берлина. Он определял этическое суждение как

«систематическое исследование отношений людей к другим людям, понятиям, интересам, идеалам, на которых строятся взаимоотношения

людей, а также к системам ценностей, которые лежат в основе целей их жизни…, к убеждениям о том, как стоит прожить жизнь, кем должен быть человек, и что он или она должны делать²³⁴». Так же как и философия Берлина, его этика строится на его вере в важность понятий и категорий в жизни людей, особенно, таких как ценности.

Берлин разделяет позицию Канта и Юма, согласно которой ценности не возможно обнаружить в мире, как составные части вселенной, или вывести из природного порядка. Ценность – это то, что создает человек, а не природа. Отсюда следует, что наивысшей ценностью является сам человек. Таким образом, об идеях и поступках стоит судить по тому влиянию, которое они оказывают на людей. В связи с этим Берлин весьма любил цитировать слова Герцена о «ничем не обоснованном жертвоприношении плоти и крови живых людей на алтарь идеализированных абстракций²³⁵».

Развитие своего учения о ценностном плюрализме Берлин начинает с

описания позиции ей противоположной, которую он обычно называл

«ошибкой Ионийских философов» («Ionian Fallacy»), «идеалом Платона» («Platonic Ideal»), или попросту монизмом. Ее суть можно суммировать следующим образом²³⁶:

1. Все вопросы имеют правильный ответ. Только один ответ может быть правильным, все остальные – ошибочны.

2. Должен существовать алгоритм поиска правильных ответов. Это включает даже те ответы, которые на данный момент неизвестны.

3. Каждый новый правильный ответ должен быть совместим со всеми другими правильными ответами. Одна истина не может быть несовместима с другой.

²³⁴ Berlin I. The croocked timber of humanity: chapters in the history of ideas. – London: John Murrey, 1990, p.2 - 3

²³⁵ Berlin I. Herzen and his memories // Against the current // Essays in the history pof ideas. - [б.м.]: Pimlico, 1978, p. 189

²³⁶ Cherniss J. and Hardy H. Isaiah Berlin // Standford Encyclopedia of Philosophy. [Электронный ресурс]. – URL: http://plato.stanford.edu/entries/berlin/

Берлин полагал, что истинных ценностей много, и их требования могут друг другу противоречить. Когда сталкиваются две или больше ценности, то это не означает, что одна из них неправильно понята. Также неверным будет считать, что одна из ценностей a priori важнее любой другой. Так, свобода может вступать в конфликт с равенством или законностью, милосердие – со справедливостью, любовь – с честностью и беспристрастностью, а истина, как бы ни противился этому английский поэт Китс, – с красотой²³⁷.

Берлин заявлял, что конфликты ценностей неустранимы из

человеческой жизни, они – неотъемлемая часть ее сути. Полное воплощение всех ценностей – это химера, недостижимый идеал. Ценности конфликтуют потому, что такова их и наша природа. Мир, в котором ценностные конфликты остались бы в прошлом, мы никогда не смогли бы понять²³⁸.

Берлин также утверждает, что ценности не только несовместимы («incompatible»), но еще и несоизмеримы («incommensurable»). Имеется в виду, что ценности невозможно свести к общему знаменателю, для них нет универсального эквивалента или общего стандарта, который можно было бы использовать для сравнения их значимости. То есть две ценности не просто невозможно соединить так, чтобы полностью реализовать требования обеих, но их нельзя даже объективно сравнить!

Постулируемая Берлиным несоизмеримость ценностей делает невозможным количественный подход к решению этических вопросов. Таким образом, сразу же отметаются соображения грубого утилитаризма, как например, пожертвовать жизнью или свободой одного ради счастья большинства, так как первые несоизмеримы с последним.

Еще одним следствием несоизмеримости является отсутствие какой бы то ни было процедуры или принципа разрешения конфликтов между такими

²³⁷ Китс, Д. «Ода к греческой вазе», URL http://az.lib.ru/k/komarowskij_w_a/text_0030.shtml

:«Краса есть правда, правда – красота, земным одно лишь это надо знать», "Beauty is truth, truth beauty," – that is all Ye know on earth, and all ye need to know

²³⁸ Berlin I. Freedom and its betrayal: six enemies of human liberty. – Princeton : Princeton University Press, 2002, p. 213

ценностями. То есть, мы не можем вслед за американским психологом и основателем гуманистической психологии Абрахамом Маслоу, сформулировавшим концепцию «пирамиды потребностей», сказать, что жизнь важнее безопасности, которая важнее любви, которая важнее уважения, которое важнее познания и наслаждения прекрасным²³⁹.

Любопытен тот факт, что Берлин делает свои выводы из эмпирических

посылок: « В мире, который дан в нашем опыте, мы вынуждены выбирать между абсолютными целями и суждениями, реализация их части требует от нас пожертвовать другими²⁴⁰». То есть, концепция идеального целого или окончательного решения не только недостижима на практике, но и внутренне противоречива. Полностью преодолеть любые конфликты между ценностями будет означать отказ от самих ценностей.

С точки зрения Берлина, плюрализм и либерализм объединяет то, что они оба придают большое значение свободе выбора. Его аргументы можно изложить следующим образом. Одним из следствий плюралистической парадигмы является признание отсутствия единого правильного ответа. Отсутствие правильного ответа означает наличие нескольких противоречащих друг другу точек зрения. Сама идея конфликта позиций предполагает необходимость выбора между ними. Мы не только определяем, каков будет наш выбор, но и определяемся нашим выбором, что, в свою очередь, делает выбор неотъемлемой частью человеческой природы. Ведь именно способность выбирать делает вас личностью, с моральной точки зрения.

Что может стать причиной отказа кому-нибудь в праве, выбирать самому для себя? Один из наиболее распространенных ответов (хотя далеко не единственный) сводится к тому, что люди зачастую ошибаются или просто не знают, что лучше для них, а потому необходимо принудить их к правильному выбору. Как сказал бы Руссо, заставить их быть свободными.

²³⁹ Maslow, A. H. Motivation and personality. New York, Harper and Row, 1954, 25

²⁴⁰ Berlin I. Freedom and its betrayal: six enemies of human liberty. – Princeton : Princeton University Press, 2002, p . 214

Однако, с точки зрения плюрализма, в случае конфликта ценностей, нет правильного и неправильного выбора. Нет некой верной модели или стандарта того, как люди должны думать и поступать. Плюрализм, таким образом, является для Берлина главным аргументом в защиту свободы выбора.

При этом не стоит забывать, что, для Берлина, человек является источником и творцом всех ценностей. А потому необходимо всячески стараться избегать нанесения вреда себе или другим. Таким образом, в ситуации конфликта ценностей стоит избегать радикальных решений, которые могут привести к страданиям или нанести вред, и стремиться прийти к компромиссу. И хотя столкновение ценностей неизбежно, негативных последствий можно избежать, если не впадать в крайности²⁴¹.

Берлин прекрасно осознавал, что неограниченная свобода может

вступить в конфликт с требованиями равенства, законности и справедливости. А потому необходимо искать компромисс и поддерживать баланс между различными ценностями. Иногда приходится жертвовать свободой, чтобы защитить слабых от произвола сильных²⁴².

И хотя свобода не всегда должна иметь приоритет перед другими

ценностями, ей нельзя не предавать особого значения, поскольку люди должны быть свободны, чтобы иметь возможность воплощать в жизнь требования любой другой ценности. А посему, приоритетной задачей общества является задача обеспечить необходимый для этого минимум свободы²⁴³.

Плюрализм, в том виде, в каком он был сформулирован Берлином,

имеет два серьезных взаимосвязанных недостатка: внутренняя противоречивость и релятивизм. В самой идее наличия множества ценностей и отсутствия правильных ответов кроется софизм. И действительно, как

²⁴¹ Berlin I. The croocked timber of humanity: chapters in the history of ideas. – London: John Murrey, 1990, pp. 17 -18

²⁴² Berlin I. Liberty. - Oxford and new York: Oxford University Press, 2002, pp. 214 - 215

²⁴³ Berlin I. Liberty. - Oxford and new York: Oxford University Press, 2002, pp. 218 - 251

может быть истинным суждение о том, что нет истины? Тем не менее, Берлин полагал, что его доктрина плюрализма объективна и содержит в себе абсолютные истины.

Несмотря на постулируемый Берлином тезис о несоизмеримости ценностей, плюрализм Берлина не является ценностно-нейтральным или беспристрастным. Такие ценности, как гуманизм и либерализм, находятся для него в более привилегированной позиции, по сравнению со всеми остальными.

Один из наиболее распространенных аргументов против теории Берлина заключается в том, что она неотличима от релятивизма. Конечно, стоит сразу же оговориться, что вопрос о множественности или единстве ценностей и вопрос об их объективности или субъективности, с точки зрения логики, не тождественны. Однако в литературе они довольно часто совпадают. Совпадут они и у Дворкина.

Существует поговорка «на вкус и цвет товарища нет». Я предпочитаю яблоки, ты – шоколад. Я не понимаю, как ты можешь есть шоколад, ты не понимаешь, как я могу есть яблоки. В данном случае невозможно не только согласие, но и осмысленный спор. Ведь «о вкусах не спорят», как говорит другая известная народная мудрость. Можно ли говорить в таком ключе применительно к этике? Например, мне отвратительна смертная казнь, а в вашем обществе это обыденная практика.

Берлин в ответ на подобную критику мог заявить, что, если бы это было так, то между субъектами, придерживающимися столь различных моральных взглядов, коммуникация была бы невозможна. Релятивизм исключает понимание, плюрализм его упрощает. Аргументация подобного рода вызывает серьезные сомнения. Насколько, например, конкистадоры понимали ацтеков или насколько американцы, работающие в Японии, понимают своих коллег-японцев? Так в романе «Сёгун» описан следующий диалог между капитаном корабля, англичанином, и японцем-самураем.

дом.

«Миура подошел ближе и брезгливо сморщил нос.

- Воняет. Плохо. Как от всех португальцев. Вымойся. У нас чистый

- Я буду мыться, когда захочу, и от меня не пахнет! – Блэкторн

разозлился. – Каждый знает, что ванны опасны. Ты хочешь, чтобы я схватил простуду? Убирайся и дай мне поспать!

-Вымойся, - приказал Миура, пораженный гневом варвара – верным признаком плохих манер. Дело было не в запахе варвара, хотя он и был, но, по его сведениям, тот не мылся целых три дня, и проститутка совершенно откажется лечь с ним, как бы много он ей ни заплатил. «Эти ужасные иноземцы, - подумал он, - удивительные. Как мерзки их привычки! Ничего. Я отвечаю за тебя. Тебя научат хорошим манерам²⁴⁴».

Данный отрывок дает пищу к размышлениям. Японец заставляет варвара-европейца принять ванну, то есть сделать то, что для подавляющего большинства населения Земли сегодня обычное дело. Тот сопротивляется, считая, что японец хочет его убить, ведь он полагает, что ванны опасны. Позиция японца для нас кажется рациональной, исключительно потому, что мы с ней согласны. Другие англичане, современники Блэкторна, на нашем месте, пришли бы в ужас от этих «варварских» обычаев. Интересно, что из того, что сегодня является «здравым смыслом», будет проявлением

«варварства» в будущем? Данный пример лишь подчеркивает неразрывную связь плюрализма ценностей с релятивизмом. Ценности различаются в зависимости от места, времени и их носителя, а единое их понимание, вне сходных обстоятельств, представляется невозможным.

Однако все это не объясняет главного, почему Берлин всячески открещивался от обвинений в релятивизме. Ответ довольно прост: если плюрализм совпадает с релятивизмом подобного толка, то у нас нет оснований для осуждения любителя жертвоприношений. Логика плюрализма

²⁴⁴ Клавелл Д. Сёгун. - Санкт-Петербург: Амфора, 2009, стр. 38

и несоизмеримости диктует, что мы не можем судить об одной ценности по другой, ведь каждая из них явление ценностью sui generis. У нас нет единого стандарта, который бы позволил нам их сравнить. Как следствие, любой выбор между ценностями не является объективным, но субъективным, то есть основывается лишь на предпочтениях того, кто выбирает. Таким образом, плюрализм исключает рациональный выбор, а вместе с ним и правильные ответы.

Плюрализм, который должен был стать незыблемым фундаментом для столь любимого Берлином либерализма, становится для него троянским конем. Ведь плюрализм утверждает, что те ценности, которые лежат в основе либерализма (как, например, неотъемлемые права человека) не только не универсальны, но ничем не лучше ценностных установок любого тоталитарного или фашистского режима. Многие исследователи утверждают, что если бы тезис плюрализма ценностей являлся верным, то нам пришлось бы отказаться от либерализма, по крайней мере, в его традиционной

форме²⁴⁵.

Вывод:

1. Одной из уязвимых сторон учения Рональда Дворкина о праве было то, что оно не могло объяснить, как возможен правильный ответ при решении дела судьей, если оно является результатом выбора между несколькими одинаково важными для права принципами.

2. Тезис единого правильного ответа вступает в конфликт с одним из классических постулатов либеральной теории – ценностным плюрализмом, главным апологетом которого в XX веке был Исайя Берлин.

3. Берлин полагал, что стремление к единому правильному ответу является следствием нашей психологической потребности в определенности, что мир бесконечно разнообразнее тех абстракций, к которым мы пытаемся его свести.

²⁴⁵ Gray J. Isaiah Berlin. - London: HarperCollins, 1996

4. Отличие гуманитарных наук от естественных как раз, с точки зрения Берлина, и заключается в том, что первые изучают мир исходя из неповторимости каждого исследуемого ими явления.

5. Берлин утверждал, что ценностей множество, что они несоизмеримы, то есть несводимы друг к другу, и находятся в постоянном конфликте между собой.

6. Серьезный недостаток плюрализма Берлина в том, что он неотличим от релятивизма, следовательно, служит плохим основанием для принятия решений этического характера.