2. Характерные особенности возмещения морального вреда в период Великой Отечественной Войны и послевоенные годы

Небывалая по своим масштабам и последствиям Великая Отечествен­ная война стала тягчайшим испытанием на прочность для всего советского общества и государства, особенно в трагически-суровом 1941 году.

Несмотря на столь тяжелое время, правовая наука не стояла на месте и продолжала развиваться - создавались новые правовые институты, принима­лись соответствующие нормативные акты, отражавшие действительность войны. Вместе с тем в советском праве институт морального вреда отсутст­вовал юридически в том виде, в каком он находится сейчас, то есть не был связан с возмещением виновной стороной денежной компенсации потерпев­шей стороне. При этом фактически неюридическими способами возмещения (заглаживания) морального вреда, на наш взгляд, являлись: направление лиц, отбывавших уголовные наказания в ГУЛАГе, в штрафные батальоны; при­влечение осужденных к строительству военных объектов в соответствии C трудовой повинностью; применение государством в военное и мирное время массовой реабилитации в отношении бывших заключенных; использование опровержения как публичного способа заглаживания морального вреда перед потерпевшей стороной. В связи с этим необходимо остановиться на их ха­рактеристике.

Согласно указам Президиума BC СССР от 22 июня 1941 г. «О военном положении» и «Об утверждении Положения о военных трибуналах в местно­стях, объявленных на военном положении в районах военных действий» бы­ли образованы военные трибуналы^[397]. В 1941-1945 гг. ими осуждено только по статьям о контрреволюционных преступлениях 471 988 человек (18,6 % всех заключенных). Чаще всего в трибуналы поступали дела об измене Родине^[398].

В процессуальном порядке трибуналы от обычных судов отличало следую­щее: во-первых, до 1943 г. они действовали в составе трех постоянных чле­нов, затем в них стали участвовать заседатели; во-вторых, Положение о во­енных трибуналах предоставляло им право рассматривать дела по истечении 24 часов после вручения обвинительного заключения, в то же время общим правилом был установлен более длительный срок.

Начало Великой Отечественной войны вызвало сокращение количества заключенных, что обусловливалось досрочным освобождением для пополне­ния рядов армии, и отчасти не вполне нормативной практикой судов - заме­ной приговоров об уголовном наказании в виде лишения свободы направле­нием в действующую армию. Так, если за весь 1941 год численность заклю­ченных в ИГЛ и НТК составляла 2 034 400 человек, то за 1942 год - 1 618 300 человек^[399].

На основании указов Президиума BC СССР от 12 июля, 10 августа и 24 ноября 1941 г. об амнистии и освобождении заключенных ГУЛАГа из мест лишения свободы были досрочно освобождены бывшие военнослужа­щие, осужденные в годы массовых репрессий, военачальники и другие кате­гории командного состава. Подлежали освобождению и лица, осужденные за прогулы, мелкие хищения, незначительные должностные и бытовые престу­пления, мелкое хулиганство, а также судимые впервые^[400]. Эти категории за­ключенных освобождались из мест лишения свободы и призывались через военкоматы в действующую армию. Всего, по неполным данным, за годы войны ИТЛ и колонии досрочно освободили и передали в армию через воен­коматы около 1 млн человек^[401]. За совершение тех или иных преступлений со сроком наказания до 10 лет суды выносили постановления с определением срока наказания и формулировкой «с последующей отправкой на фронт».

Такие лица направлялись в штрафные батальоны, создаваемые при армиях, дивизиях и полках действующих армий. В 1941 г. было досрочно освобожде­но и направлено в армию от 420 до 480 тысяч заключенных. Кроме того, на оборонные работы из мест лишения свободы дополнительно обыли направ­лены 200 тыс. заключенных, освобожденных от отбывания наказания^[402].

Эвакуирование 750 тысяч заключенных из мест лишения свободы, нахо­дившихся в европейской части страны^[403], было сопряжено со значительными трудностями, вызываемыми различными причинами, в частности: необходи­мость срочности ее проведения ввиду наступательного продвижения немецких войск в глубь страны; нехватка железнодорожного состава для перемещения заключенных (в летние и осенние месяцы 1941 г.

Заключенных из Полтавы и Винницы в количестве 2420 человек переме­щали пешком до станции Огульцы (25 км от Харькова) в течение 46 суток, куда они прибыли 21 августа 1941 г., 300 из них преодолеть этот путь не смогли.

2 июля 1941 г. 954 заключенных тюрьмы города Чертково были выве­дены в направлении гор. Умань (УССР). В пути следования группа заклю­

ченных оуновцев в количестве 123 человек при попытке бунта и побега была расстреляна. 20 июля по прибытии к месту назначения, когда немцы находи­лись в 20-30 км от Умани, по распоряжению военного прокурора и руково­дства НКГБ Украины 767 заключенных и осужденных за контреволюцион- ные преступления были расстреляны, остальные 64 человека, осужденные за другие преступления, освобождены.

В тюрьму № 1 г. Красноярска И ноября 1941 г. принято 1082 заклю­ченных из г. Сталино (сегодняшний г. Донецк). В пути следования 68 чел. умерло, 4 - бежало, 14 - убито при побеге. Санитарное состояние прибыв­ших было неудовлетворительное, все без исключения - зашивлены. Одежда изношенна, многие не имели верхней одежды. Питание в пути следования было организовано плохо: на человека в день выдавалось 100 г хлеба, в от­дельные дни его вообще не было; водой обеспечивались нерегулярно. Все за­ключенные были истощены до последней степени, половина из них нужда­лась в посторонней помощи при передвижении.

24 декабря из тюрьмы г. Владимира в распоряжение тюремного отдела УНКВД по Алтайскому краю поступило 994 заключенных, из них 902 след­ственных. Санитарная обработка заключенных в пути следования не прово­дилась, в связи с чем заболевших остро-кишечными расстройствами было 339 человек, дизентерией - 87 человек. Истощение с отеками сердца и почек наблюдалось у 65 % заключенных, 22 человека прибыли с обморожением ступней ног. Умерло в пути - 24 человека, 5 человек - бежало^[405].

Перед сотрудниками ГУЛАГ а стояла задача не только по обеспечению передислокации заключенных, но и по восстановлению полноценного произ­водства на новом месте. Все крупнейшие стройки, не имевшие непосредст­венного военно-стратегического значения, были закрыты. Так, строительство БАМа было остановлено, а демонтированная техника переправлена на фронт (в частности, использовалась при обороне Сталинграда). Однако потребность в трудовых ресурсах для решения местных проблем все более возрастала.

Удовлетворить ее можно было посредством увеличения численности заклю­ченных и повышения интенсивности их труда.

В Указе Президиума BC СССР от 26 декабря 1941 г. «Об ответственности рабочих и служащих предприятий за самовольный уход с предприятий» преду­сматривалось усиление ответственности рабочих и служащих военных пред­приятий^[406]. На период войны они признавались мобилизованными и закрепля­лись для постоянной работы за теми предприятиями, где они работали. Само­вольный уход рабочих и служащих с предприятия военной промышленности рассматривался как дезертирство, а лица, совершившие это, карались по приго­вору трибунала тюремным заключением на срок от 5 до 8 лет. Статистика нака­заний показывает, что по данному закону в 1942 г. было осуждено 121 тыс. че­ловек, в 1943 г. - 367 тыс. и в 1944 г. - 276 тыс. человек. Сюда следует добавить число осужденных после введения военного положения на транспорте в апре­ле - мае 1943 г. (50 тыс. человек в 1943-1944 гг.)^[407].

Методы повышения интенсивности труда заключенных разрабатыва­лись буквально с первых дней войны, когда встал вопрос об изменении орга­низации работ в местах лишения свободы. Всех осужденных перевели на строгий режим отбывания наказания. Усилилась охрана отдельных категорий осужденных. Рабочий день увеличивался до 10, затем постепенно до 12 - 16 часов. Задания по нормам выработки формально повышались на 20 %, реаль­но же из обитателей лагерей и колоний «выжимали» все, на что они были способны. Руководство ГУЛАГа вынуждено было специальным распоряже­нием потребовать от лагерного начальства, чтобы продолжительность сна за­ключенных не допускалась ниже 8 часов. Их совместным трудом в годы во­енного лихолетья промышленность обеспечивалась сырьем, восстанавлива­лись и строились новые предприятия. К основным направлениям народно­хозяйственной деятельности ГУЛАГа в годы войны относились, в частности:

железнодорожное строительство (направлено 448 тыс. заключенных), лесная промышленность (320 тыс.), промышленное строительство (310 тыс.), аэро­дромное и шоссейное строительство (268 тыс.), горно-металлургическая промышленность (171 тыс.), строительство оборонительных рубежей (200 тыс. заключенных)^[408].

Организация наиболее полного и рационального использования всех имеющихся в стране трудовых ресурсов для обеспечения усиленной работы предприятий, переведенных на обслуживание военно-хозяйственных нужд, являлась важнейшей частью решения задачи по укреплению тыла армии. Еще в 1940 г., в условиях все более разгоравшейся Второй мировой войны в Европе, когда международная обстановка для Советского Союза была чрева­той всякими неожиданностями, а угроза нападения внешних врагов станови­лась реальнее, в стране был принят ряд нормативных актов, направленных на обеспечение промышленных предприятий кадрами. В связи с этим Верхов­ный Совет СССР Указом от 26 июня 1940 г. установил переход на 8 часовой рабочий день и на 7-дневную рабочую неделю, запретил самовольный уход рабочих и служащих с предприятий и учреждений^[409].

Увеличение рабочего времени, равно как и перевод работы всех госу­дарственных и общественных предприятий на нужды обороны, позволило увеличить выпуск продукции, необходимой для усиления мощи и боеспособ­ности страны. 2 октября 1940 г. был издан Указ Президиума BC СССР о го­сударственных трудовых резервах. C его принятием возникла потребность в дифференцировании нарушений трудовой дисциплины на трудовые проступ­ки и трудовые преступления^[410].

В военное время появилась проблема, обусловленная неопределенно­стью правового положения лиц, мобилизованных на работу по Указу Прези­

диума BC СССР от 13 февраля 1942 г. Согласно данному закону такие лица стали рассматриваться в качестве особой категории, работающей не на осно­вании трудового договора, а в соответствии с административно-правовыми актами о трудовой мобилизации, что, однако, не влекло за собой установле­ние какого-либо двойного правового режима трудовых отношений на задей­ствовавших этих лиц предприятиях. Никаких особых правил по поводу зара­ботной платы, рабочего времени, социального страхования для мобилизо­ванных не было. На них распространялись те же нормы законодательства об условиях труда рабочих и служащих, какие регулировали отношения, возни­кавшие при заключении трудового договора.

В Кодексе законов о труде РСФСР 1922 г. административный порядок привлечения к труду (трудовой мобилизации) был предусмотрен как исклю­чительная мера, применяемая в случаях выполнения кратковременных особо важных и срочных работ, которые не могли быть выполнены обычными кол­лективами работников постоянно действующих предприятий, то есть в слу­чаях трудовой повинности.

Под трудовой повинностью понималась обязанность, которая сопряже­на с временным отвлечением граждан от обычных занятий для выполнения в юридически обязательном порядке краткосрочных и неотложно необходи­мых работ, не могущих быть выполненными силами постоянных коллекти­вов работников действующих предприятий и не требующих специальной квалификации. Тем не менее Указом Президиума BC СССР от 2 октября 1940 г. «О государственных трудовых резервах СССР»^[411] предусматривалось, что все лица, окончившие ремесленные и железнодорожные училища, школы фабрично-заводского обучения, считаются мобилизованными и обязаны че­тыре года подряд проработать на государственных предприятиях по указа­нию Главного управления трудовых резервов при CHK СССР, причем им обеспечивалась заработная плата на общих основаниях.

Введение государством жесткого регулирования и контроля над эконо­микой, принятие особых мер по созданию мощной военной промышленно­сти, выпуску новых образцов танков, самолетов, артиллерии способствовало значительному росту уровня военного производства в 1939-1941 гг. Ассиг­нования на оборону в 1941 г. достигли 43,4 % госбюджета. По оснащенности армии военной техникой страна в целом не уступала армии вермахта (к ию­ню 1941 г. Германия сумела подчинить основную часть континентальной Ев­ропы, получив в свое распоряжение ее людские и материальные ресурсы), однако из-за ограниченности времени не удалось полностью завершить на­меченное, прежде всего не было закончено перевооружение войск. Основная масса танков, самолетов и других видов боевой техники состояла из уста­ревших образцов. Низким оставался уровень моторизации Красной Армии, что снижало маневренность войск. Не доставало технических средств управ­ления войсками, их оповещения и связи. Ощущалась нехватка командного состава. В мае-июне 1941 г. было призвано 800 тыс. военнообязанных, что позволило повысить укомплектованность войсковых частей^[412].

За предвоенный период численность армии возросла в 2,8 раза и дос­тигла 5,3 млн человек (с 1940 по май 1941 года вооруженные силы Германии выросли почти в два раза и насчитывали 7,3 млн человек. Ее армия распола­гала отличным оружием, а личный состав имел немалый опыт боевых дейст­вий и навыки владения техникой)^[413].

Количественный рост советских вооруженных сил вызвал необходи­мость в сжатые сроки обучить прибывшее пополнение методам современно­го боя с использованием боевой техники. При этом сам процесс носил весьма поверхностный, недостаточный характер, так как учить новобранцев было особенно и некому вследствие недостатка квалифицированных командир­ских кадров. В числе действующего комсостава 7 % имели высшее образова-

ниє, 25 % - ускоренное и 12 % - не имели военного образования. Основную часть командиров (86 %) составляли лица в возрасте от 25 до 35 лет, 13 % - от 36 до 45 лет и лишь 1 % - старше 45 лет. Большинство из них не имели достаточного боевого опыта и необходимых знаний. Прошедших практику Гражданской войны было 6 %, Финской военной зимней кампании (с 30 но­ября 1939 г. по 13 марта 1940 г.) - 30 %^[414].

Следует отметить, что невысокий уровень командного состава обу­словливался и установившимся после революции разрывом в традициях вос­питания профессиональных военных. Частично ослабляла подготовку армии и введенная в 20-е годы смешанная система комплектования. Наряду с не­большой кадровой армией существовали и территориальные войска, в кото­рых рядовой и часть командного состава привлекались к обучению лишь пе­риодически (на военных сборах и т. и.). Уровень подготовки в них был на­много ниже, чем в кадровых воинских подразделениях.

В 1939 г. был принят Закон о всеобщей воинской обязанности, который закрепил переход Красной Армии к кадровой системе комплектования, отме­нив и классовые ограничения при призыве на военную службу. К руково­дству округами, армиями и флотами были привлечены офицеры и генералы с боевым опытом. Высшее военное образование имели 89 % - командующих войсками округов, 71 % - командующих армии, 88 % - начальников штабов округов и все начальники штабов армии^[415]. Однако хорошо обучить личный состав вооруженных сил владению техникой и тактикой ведения современ­ной войны армейскому командованию не удалось. Как и в Первую, так и во Вторую мировую войну немцы опередили нашу страну в подготовке к ней, для чего, как считал Сталин, нам не хватило одного-полутора лет^[416], что при­

вело к существенным потерям Красной Армии: в ходе советско-финской войны погибло 264 908 человек, 5567 человек попали в плен (по его отбытии, после заключения перемирия с Финляндией 12 марта 1940 г., они были вы­сланы в лагеря на Северный Урал, в Архангельскую область и Воркуту)^[417]; за два первых месяца Великой Отечественной войны наша армия потеряла 3,1 млн человек убитыми и 3,5 млн человек, попавшими в плен^[418].

Острая нехватка квалифицированных военных кадров, удрученное рас­положение духа войск из-за провала в «незнаменитой» войне с Финляндией, катастрофой в первоначальный период Великой Отечественной войны обу­словливались, в частности, недостаточно глубоким оцениванием Наркоматом обороны и Генеральным штабом оперативно-стратегического положения, в том числе создававшегося на границах страны^[419]. Однако основным фактором, отрицательно сказавшимся на боеготовности армии и моральном состоянии личного состава, являлись массовые репрессии военных, руководящих кад­ров в промышленности (инженеров, конструкторов вооружений, директоров оборонных предприятий), начавшиеся в 1937 г.

Необходимо отметить, что репрессии в отношении военных кадров осуществлялись в обстановке идущей с начала 30-х годов чистки рядов ВКП(б) от всяких сомнительных и чуждых элементов, представлявших угро­зу установившемуся режиму: политических оппонентов, партийно- управленческого слоя, региональной партноменклатуры, членов партии с ре­волюционным прошлым, придерживавшихся традиций большевизма - кол­лективное однопартийное руководство страной, ориентированное на миро­вую революцию (фактически означавшее поддержание линии и позиции Ле­нина-Троцкого), сохранение незыблемости классовых основ Республики Со­ветов, диктатуры пролетариата, то есть тех, кто выражал несогласие с прово­димыми политикой и реформами по укреплению государственного устройст­

ва - отстранение партии от единовластных позиций и введение демократиче­ских (на альтернативной, состязательной основе) партийных и советских вы­боров, разделение законодательной и исполнительной ветвей власти, в чем Сталин потерпел поражение во время принятия Конституции 1936 г.

Вследствие чисток ВКП(б) однопартийный режим правления превра­щался в режим одноаппаратный, когда выработка и принятие решений все более концентрировались у небольшой части ближайшего окружения Стали­на. К 1937 г. стало складываться явление, позже получившее определение культ личности.

Так, в ходе судебно-политических процессов над «антисоветским объе­диненным троцкистско-зиновьевским центром» во главе с Г.Е. Зиновьевым и Л.Б. Каменевым (август 1936 г.); «параллельным антисоветским троцкист­ским центром» - Пятнов, Радек, Серебряков и др. (январь 1937 г.) были при­говорены к смертной казни 25 человек, к лагерным срокам - 4 человека.

После февральско-мартовского пленума ЦК ВКП (б) 1937 г., на кото­ром подчеркивалась необходимость продолжения разоблачения «врагов на­рода» - троцкистов, правых, эсеров, анархистов, белых офицеров из числа партийно-политического руководства, в том числе военного, состоялся про­цесс по делу «антисоветского правотроцкистского блока» (март 1938 г.). Пе­ред судом предстал 21 человек (бывшие лидеры «правой оппозиции» Н.П. Бухарин - один из авторов Конституции, по сути демократической, не поддержавший Сталина в его реформах, А.И. Рыков; известные троцкисты - Н.Н. Крестинский, Х.Г. Раковский; обвиняемые в медицинских убийствах кремлевские врачи - Л.Г. Левин, И.Н, Казаков, Д.Д. Плетнев - профессор. В числе подсудимых были наркомы, секретари республиканских партийных организаций и другие высокопоставленные лица, в частности бывший на­чальник ОГПУ Г.Г. Ягода, обвинявшийся в преступлениях, допущенных во время чисток). 20 человек были приговорены к смертной казни, один (Раков­ский) - к лишению свободы на 20 лет.

За чистки в партийных организациях несли личную ответственность ближайшие соратники Сталина, например А.А. Жданов - в Ленинграде, Башкирии и Татарстане, А.И. Микоян - в Закавказье, Н.С. Хрущев - на Украине.

Следует подчеркнуть, что при вынесении приговоров доказательства вины подсудимых имели второстепенное значение, достаточно было лишь их признаний, в получении которых у чекистов имелось немало опыта и средств.

В 1937-1939 гг. были репрессированы 5 членов и кандидатов в члены Политбюро (С.В. Касиор, П.П. Постышев, Я.Э. Рудзутак, В.Я. Чубарь, Р.П. Эйхе), 98 человек из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, из­бранных на XVII съезде ВКП (б). Всего из 1966 делегатов этого съезда были арестованы и уничтожены по обвинению в преступлениях против Советской власти 1108 человек. За этот период на 75 % обновились парткомы респуб­лик, областей и крупных городов. На смену уничтоженных большевиков со старым партстажем пришло новое поколение тридцатилетних - будущие по­литические руководители страны времен «застоя» ^[420].

Высший армейский корпус военачальников, особенно в возможном сговоре с правой оппозицией, представлял для Сталина первостепенную опасность в осуществлении его политических реформ. Эта группа военных в силу своей многочисленности, организованности и опоры на войска в случае противостояния режиму была бы им не управляемой. НКВД, в отличие от армии, являл собой организацию, не имевшую опоры ни в массах, ни в ка­ких-либо социально-профессиональных группах, поэтому с его помощью и производилась расправа с руководством армии и другими военными.

Органами НКВД, при личном участии наркома внутренних дел Н.И. Ежова, было сфабриковано дело об антисоветской деятельности замес­

тителя наркома обороны маршала СССР М.Н. Тухачевского и иных воена­чальников, выражавшейся в создании военно-троцкистской организации в целях осуществления заговора против существующего режима власти и уст­ранения Сталина и его окружения, а также в шпионаже в пользу Германии.

11 мая 1937 г. в центральной прессе, в частности в газете «Правда», со­общалось о смещении с занимаемого поста заместителя наркома обороны Тухачевского и о перемещении на другие должности ряда командующих во­енными округами. Кроме того, извещалось о создании военных советов при округах и воссоздании во всех войсковых частях от полка и выше и в учреж­дениях HKO института военных комиссаров, упраздненного в 1934 г., в ре­зультате чего над комначсоставом армии устанавливался жесткий партийный контроль. 11 июня 1937 г. за предательство и шпионаж были приговорены к смертной казни М.Н. Тухачевский, командующие военными округами Н.П. Уборевич, И.Э. Якир, а также военачальники: А.И. Корк, В.М. Примаков, В.К. Путна, Р.П. Эйдеман. После этого начались массовые чистки в среде военных.

В опубликованной Справке Комиссии Президиума ЦК КПСС от 26 июля 1964 г. «О проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судеб­ными и партийными органами т.т. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и дру­гим военным деятелям, в измене родине, терроре и военном заговоре», под­писанной председателем Комиссии Н. Шверником и ее членами - А. Шелепиным, 3. Сердюком, Н. Мироновым, Р. Руденко и В. Семичастным, полностью оправдываются все осужденные. В данной Справке, над которой, по заданию Н. Хрущева, работали несколько лет специалисты - эксперты ЦК КПСС, КГБ СССР, сказано, что в архивных материалах НКВД и HKO СССР нет точных статистических данных о числе арестованных военнослужащих за 1937-1938 гг. Но по некоторым документам, подчеркивалось Комиссией, можно определить размах репрессий в отношении военных.

Так, в Справке Управления кадров PKKA от 19 сентября 1938 г. указы­валось, что число уволенных из армии офицеров в 1937-1938 гг. составило

36 761 человек, на флоте - более 3 тысяч. В другом документе - Справке- докладе о накоплении командных кадров PKKA от 21 марта 1940 г. сообща­лось, что за 1937-1938 гг. в связи с чисткой армии было арестовано, исклю­чено из партии, а значит, и выбыло из PKKA 35 000 человек, в том числе 5000 человек политсостава^[421].

Качественный состав репрессированных военачальников отражают следующие данные О.Ф. Сувенирова, содержащиеся в его монографии, од­ной из фундаментальных в сталиниаде: 3 маршала Советского Союза, 5 ко­мандармов 1-го ранга, 1 армейский комиссар 1-го ранга, 10 командармов 2-го ранга, 5 флагманов флота 1-го и 2-го ранга, 63 комкора, 30 корпусных комис­саров, 51 комдив, 13 флагманов 1-го и 2-го ранга, 86 дивизионных комисса­ров, 20 дивизионных интендантов, 12 дивизионных юристов, 243 комбрига, 143 бригадных комиссара, 28 бригинженеров, 19 бригинтендантов, 20 бриг- военюристов, 19 капитанов 1-го ранга, 318 полковников, 163 полковых ко­миссара, 23 военинженера 1-го ранга, 28 интендантов 1-го ранга^[422].

В соответствии с приведенной Справкой УК PKKA общие потери в ре­зультате массовых чисток военных составили от 35 тысяч до 36 761 человека, плюс более 3 тысяч в Военно-морском флоте. Итого - около 40 тысяч. В этой общей цифре не все подпадают под определение «репрессии», поскольку немало офицеров было уволено из армии, или выбыли сами (по причине возраста, бо­лезней, семейным обстоятельствам и др.), но этих данных в статистике тоже нет.

На заседании Военного совета при Народном комиссариате обороны (HKO) СССР от 28 ноября 1938 г., как отмечается в Справке комиссии Швер­ника, нарком К.Е. Ворошилов доложил, что чистка в армии «проведена ради­кальная и всесторонняя с самых верхов и кончая низами. За все время мы вычистили более 40 тысяч человек». К ноябрю этого года из 108 членов Во­енного совета при HKO СССР сохранилось от прежнего состава 10 человек.

По данным ведущего американского военного историка Дэйвида Гланца, основанным на архивах Верховного Суда СССР и военных трибуна­лов, общее число репрессированных в Красной Армии с 1937 по 1941 год со­ставляло 54 417 человек^[423].

В июне 1941 г., за две недели до начала войны, были арестованы и под­вергнуты пыткам начальник Военно-Воздушных Сил СССР Я.В. Смушкевич, начальник Главного управления ВВС П.В. Рычагов и другие руководители этого рода войск РККА, которые без суда, по предписанию Л. Берия, были расстреля­ны. Следствием этого все управление ВВС было дезорганизовано, что привело, в частности, к огромным потерям в самолетах в первые дни военных действий.

Так из-за подозрения в стремлении к политической власти полутора де­сятка высших командиров PKKA были уничтожены десятки тысяч военных, которые в 1941 г. должны и могли профессионально воевать с гитлеровцами. Вместо этого лучший кадровый состав был расстрелян, погиб на допросах или загублен в лагерях и тюрьмах, за что в 1941-1942 гг. страна заплатила миллионами погибших.

Из анализа материалов следствия Комиссией Шверника сделан вывод о том, что обвинения военачальников в совершении государственных преступ­лений являются ложными, базирующимися лишь на противоречивых «при­знательных» показаниях арестованных, навязанных им работниками НКВД преступными методами дознания. При этом в справке Комиссии приводятся следующие примеры.

В письменных показаниях бывших руководителей Лефортовской тюрьмы (Зимин, Харьковец) говорится, что применение физического насилия при допросах заключенных началось при Ежове, лично подававшим пример следователям. Оно «узаконилось» и стало широко практиковаться при Берии (нарком внутренних дел с 19 ноября 1938 г.).

Сотрудником Особого отдела НКВД по Забайкальскому военному округу Зиновьевым в письме на имя заместителя наркома внутренних дел Берия от 28 июня 1938 г. говорилось, что около семи месяцев тому назад у них в отделе была привита «практика - теория, бить можно кого угодно и как угодно». Вследствие этого большинство арестованных по военно­троцкистскому заговору подвергались при допросах избиению, посадке на кол, приседанию, стойке в согнутом положении головой под стол. Такие методы допроса, по его мнению, способствуют даче арестованными лож­ных показаний и клевете на честных людей. Автор письма, дошедшего до адресата, был арестован и в 1939 г. расстрелян.

Бывший командующий Северным флотом К.И. Душенов, арестованный 23 мая 1939 г., в заявлении председателю Совнаркома В.М. Молотову писал, что к нему 22 часа применяли жестокое физическое насилие, в связи с чем он в бессознательном состоянии из-за внутреннего кровоизлияния написал под диктовку следствия ложное показание о своем участии в заговоре и предатель­стве. Через 5 дней таких же методов им был подписан заранее составленный чекистами протокол, в котором указывалось более 30 командиров, якобы его сообщников, арестованных после этого. Далее в заявлении отмечается, что он «не враг народа, не заговорщик, не вредитель и не террорист», а являлся быв­шим рабочим, старым матросом крейсера «Аврора», секретарем судового ко­митета в Октябрьские дни, участником взятия Зимнего дворца. Как крик души, исходящий из сердца, он просил: «... не можете ли сделать так, чтобы меня не били... прошу меня расстрелять, но не бить». В справке указано, что в феврале 1940 г. он был расстрелян.

После осуждения «врагов народа» репрессиям подвергались их родст­венники - жены, дети и родители, испытывая при этом унижение и страда­ния. Например, после расстрела бывшего командующего Западного военного

округа Д.П. Павлова в июле 1941 г. его жену, лишив всех прав, сослали в за­штатный городок Сибири и определили на работу ассенизатором^[424].

Массовые репрессии военных продолжались вплоть до октября 1941 г.

В своих планах нападения на СССР Гитлер придавал массовым репресси­ям командных кадров PKKA особое значение, считая, что первоклассный состав ее высших военных кадров истреблен в 1937 г., в связи с чем необходимых умов в подрастающей смене военных в Советской армии не было^[425].

Длившаяся 104 дня война СССР с Финляндией, ставшая провальной для Красной Армии, осознание Сталиным катастрофических последствий массо­вых репрессий военных и руководящих кадров в оборонной промышленности, несостоятельность оставшегося руководства PKKA заставили его вернуться к многим наработкам времен, когда большое влияние на развитие вооруженных сил страны оказывала деятельность М.Н. Тухачевского и других военочальни- ков. До 1937 г. наша армия превосходила вермахт в количественном и качест­венном отношениях. Многие идеи расстрелянных маршала и его соратников, сыгравшие главную роль в реорганизации армии, были возрождены уже во время Великой Отечественной войны, в частности формирование крупных со­единений в бронетанковых войсках (механизированных корпусов) и авиации, выпуск прогрессивных видов вооружения.

Насколько убедительными были те репрессивные акции, свидетель­ствует хотя бы тот факт, что накануне войны и в ходе ее более четверти общего числа репрессированных (12 461 чел.) были реабилитированы, воз­вращены в армию и активно участвовали в войне^[426]. Без широкой огласки были освобождены в 1939-1941 гг. из лагерей и некоторые генералы, в ча­стности К.К. Рокоссовский, А.В. Горбатов (большая же часть генералитета расстреляна в ходе войны), а также нарком вооружения Б.Л. Ванников (для доработки конструкций автоматического оружия, восстановления производ-

ства минометов), заместитель наркома вооружения В.П. Баландин (для руко­водства двигателестроением).

Ликвидация упущений в военном деле и руководстве оборонной про­мышленности способствовали успешному продолжению войны с фашист­ской Г ерманией.

Репрессии в отношении военных велись весь период пребывания у вла­сти Сталина (до 1953 г.). Однако общих потерь в среде военных за все 70 лет Советской власти не знает никто.

Сталинские репрессии второй половины 30-х годов обрушились и на другие социальные группы граждан, в частности на лиц, подвергшихся двой­ному раскулачиванию, духовенство и даже на сотрудников разведывательных служб. Созданная в стране атмосфера подозрительности и страха за несодеян- ное, подавления любых форм инакомыслия и поощряемое своеволие органов НКВД при производстве арестов, дознания и следствия обусловливали увели­чение числа «врагов народа» за счет невинных людей.

Так, по завершении борьбы с политической оппозицией партноменкла­тура из-за опасения утраты своих властных функций нашла новых жертв для репрессий - возвратившихся на прежние места проживания ранее раскула­ченных крестьян, тем самым переводя карательные стрелки с себя на широ­кие слои населения.

По предложению секретаря Западно-Сибирского комитета партии Р.И. Эйхе о целесообразности внесудебной расправы над такими лицами в силу их организованной подрывной деятельности в местах дислокации 28 июня 1937 г. Политбюро ЦК ВКП (б) приняло решение о создании в Западной Сиби­ри региональной «тройки», в состав которой вошли начальник управления НКВД, краевой прокурор и секретарь крайкома партии. В решении Политбюро признавалась необходимость применения высшей меры наказания (расстрела) ко всем активистам повстанческих организаций бывших сосланных кулаков. Спустя несколько дней (2 июля) новым решением Политбюро это экстраорди­нарное право распространено на всех без исключения первых секретарей ЦК

нацкомпартий, крайкомов и обкомов. Кроме того, был определен 5-дневный срок предоставления в ЦК ВКП (б) составов «троек» и количество подлежащих немедленному расстрелу бывших кулаков.

Наиболее активными поборниками этой установки Политбюро на местах были: Р. Эйхе, затребовавший разрешения на расстрел 10 800 человек, П. Постышев (6140 человек в Куйбышевской области), Е. Евдокимов (более 13 тыс. человек в Азово-Черноморском крае) и др.^[427] Поступавшие в ЦК ВКП(б) заявки, передавались в НКВД для внесения соответствующих корректив. Точ­ных данных общего количества расстрелянных этой категории крестьян нет.

Репрессии не обошли стороной и саму партноменклатуру, в частности П. Постышева и Р. Эйхе, приговоренных к смертной казни в 1939-1940 гг.^[428]

C первых лет советской власти большевиками методично на протяже­нии десятилетий велась борьба с Русской православной церковью. Только с 1918 по 1922 год по суду были расстреляны 2691 церковнослужитель, 1962 монаха, 3447 монахинь и послушниц. Без суда и следствия расстреляно, по меньшей мере, 15 000 духовных лиц. В те же самые годы ликвидированы были около 700 монастырей^[429].

После «безбожной» пятилетки в 1931-1935 гг. с ее массовыми разру­шениями храмов (из 25 тысяч церквей в 1930 г. к 1939 г. осталось не более 1300) Церковь подверглась жесточайшим гонениям. Всего к 1941 г. за веру было репрессировано около 500 тысяч человек (в том числе не менее 140 ты­сяч священнослужителей), из которых 200 тысяч было арестовано в 1937 г. и расстреляно - 100 тысяч^[430].

К лету 1941 г. в СССР, не считая присоединенных в 1939-1940 гг. но­вых территорий (Прибалтика, части Польши и Румынии), оставалось всего 350 действующих православных храмов (в России около ста) и четыре пра­вящих архирея^[431].

Антирелигиозная политика затрагивала и другие конфессии страны, например, в 1917 г. в России было около 40 тысяч мечетей, число которых в 1937 г. сократилось в 40 раз. Были сожжены все буддийские монастыри в Бу­рятии, где уничтожено три четверти лам^[432].

Символом насильственной атеизации страны, унижения ее народа и его веры стал снос Храма Христа Спасителя в Москве, сооружение которо­го посвящалось победе над Наполеоном и всем сражавшимся и павшим в Отечественной войне 1812 года, патриотизму, охватившему в то время всю Россию. Сразу после изгнания из страны французской «Великой армии» в середине декабря 1812 г. по вознамерению русского народа, поддержанно­му императором Александром I, создать в Первопрестольном граде Москве церковь во имя Спасителя Христа начался сбор пожертвований на ее воз­ведение. Строился Храм с 1837 по 1883 год^[433], а в 1931 г. взорван по реше­нию правительства.

Однако разгром церковной организации не привел к желательным для советских властей результатам. C уничтожением большей части ду­ховенства не исчезла потребность колоссального количества людей в ре­лигиозной вере, которая лишь принимала другие формы. По переписи 1937 г. 56 млн советских граждан (57 % населения в возрасте от 16 лет и старше) считали себя верующими (эти данные переписи, по нашему мне­нию, как и количественные ее показатели, полученные путем опроса на­селения в самый разгар массовых репрессий, вызывают сомнения в их

достоверности, что находит подтверждение в повторном ее проведении в январе 1939 гг.)^[434].

Не дожидаясь примирения безбожного государства с Церковью, она пер­вой воззвала к патриотическим чувствам людей. В день начала Великой Отече­ственной войны, 22 июня 1941 г., Патриарший Местоблюститель - митрополит Московский и Коломенский Сергий (Страгородский Ив. Ник., с сентября 1943 г. Святейший Патриарх Московский и всея Руси) обратился к народу с Посланием «Пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви». Были в нем и такие слова: «Фашистские разбойники напали на нашу Родину... Но не в первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. C Бо­жиею помощью, и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу... Отечество защищается оружием и общим народным подвигом... Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа... Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она Небесным благословением и предстоящий всенарод­ный подвиг. ..,и всех православных на защиту священных границ нашей Роди­ны. Господь нам дарует победу!»^[435].

Во время войны Русская православная церковь исполняла патриотиче­ский долг, совершая служение Отечеству в иных традиционных формах. Так, одним из важнейших направлений ее деятельности стала организация сбора средств в фонды обороны, помощи раненым, детям и семьям красноармей­цев. По подсчетам Московской патриархии, к лету 1945 г. было собрано око­ло 300 млн рублей, не считая драгоценностей, вещей, медикаментов, перевя­зочных материалов, продуктов питания и т. д.

На собранные священником Федором Пузановым из села Бродовичи- Заполье на оккупированной Псковщине среди верующих деньги, церковную

утварь и драгоценности на сумму около 500 тыс. рублей, переданных через партизан на Большую землю, была выпущена танковая колонна имени Ди­митрия Донского.

Подобную работу на оккупированной территории Белоруссии прово­дил священник Григорий Чаус, передавший через партизан в Москву круп­ные суммы денег и ценности^[436].

На пожертвования православных верующих была создана и авиаэскад­рилья имени Александра Невского.

Многих священников, монахов и особенно мирян, получивших перед войной и после ее начала свободу, мобилизовали, в том числе по их просьбе, на фронт. Они служили в хозяйственных, медицинских, штабных отрядах (миряне могли брать в руки и оружие), участвовали в партизанском движе­нии, а также в антифашистском движении Сопротивления зарубежья.

Известен героический порыв епископа Луки (Войно-Ясенецкого) - крупнейшего хирурга. Будучи в красноярской ссылке, он просил о направ­лении его в любой военный госпиталь, дав обет вновь возвратиться в ссылку по окончании войны. Владыка был назначен главным хирургом эвакуационного госпиталя для тяжелораненых там же, в Красноярске. В повторную ссылку его никто не стал возвращать. В конце войны его мо­нографические труды «О поздних операциях при инфицированных ране­ниях больших суставов» и «Очерки по гнойной хирургии» были представ­лены на соискание Государственной премии.

Гомельский протоиерей Василий (Копычко) - один из «партизанских ба­тюшек» (проводил агитацию среди населения за партизан, организовал сбор не­обходимой информации, продовольствия, одежды, обуви для них), награжден в конце войны медалью «Партизану Великой Отечественной войны».

Примеры беззаветного служения ближнему показывали монахини и по­слушницы Церкви, в частности: игумения Анатолия (Букин), настоятельница

Одесского Михайловского монастыря, вместе с сестрами обители активно уча­ствовала в сборе продовольствия, теплых вещей, медикаментов для Красной Армии; игумения монастыря в Домбоке (недалеко от г. Мукачево Закарпатской обл.) Феврония с сестрами в мае 1944 г. подобрали 215 советских детей из раз­битого эшелона, направленного фашистами в Германию. Пять месяцев, до при­хода нашей армии, они укрывали и спасли их; монахиня Евфросиния (Симан- ская, родная сестра митрополита Ленинградского Алексия) вместе с братом по­могала выжить бедствовавшим людям, лишенным всякой помощи.

Патриотическую работу по оказанию помощи фронту и тылу прово­дили: митрополит Сергий, руководивший всей деятельностью Церкви по сбору средств в Фонд обороны; митрополит Алексий (Симанский Сер. Вл., с 1945 г. Патриарх Московский и всея Руси); митрополит Киевский Николай (Ярушевич), участвовавший после войны в работе Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецких захватчиков; управлявший приходами Московской области ми­трополит Крутицкий и др.

Немало священников, монахов и монахинь, послушников и послушниц расстреляны гитлеровцами без всякого повода, «для назидания другим», по­гибли от побоев и издевательств фашистов, в частности священник церкви г. Ржева Андрей Попов; архимандрит Александр (Вишняков) и протоиерей Павел Остренский, известная столетняя схимница Серафима и ее послушница Александра, киево-печерские иноки, в том числе больной игумен Лавры Ири- нарх (Кондаркин) и монах Аркадий, зверски были убиты в Киеве.

Открытость, жертвенность, непоколебимая преданность Родине и отече­ственным святыням, выдержка и терпение Церкви обусловили изменение от­ношения к ней со стороны государственных органов, что, казалось, сделать просто невозможно. В Кремле на самом высоком уровне 4 сентября 1943 г. бы­ли приняты высшие представители РПЦ митрополиты Сергий, Алексий, Нико­лай. Состоялся разговор о церковных делах, в ходе которого обсуждались и во­просы, требующие участия властей в их разрешении (в частности, о созыве Со­

бора епископов для избрания Патриарха Московского и всея Руси, образовании при Патриархе Священного Синода). Все вопросы, поставленные на встрече, нашли понимание правительства, которым была признана патриотическая по­зиция духовенства. Церковь вышла наконец из изоляции, власти согласились на ее существование. После этого начались открываться духовные академии и се­минарии, появилась возможность выпуска религиозной литературы.

Период Второй мировой войны ознаменовался двумя значимыми собы­тиями и для Церкви, и для нашего Отечества - интронизациями двух Патри­архов Московских и всея Руси - Сергия и Алексия I, которые могут быть на­званы Патриархами военного времени, времени особенно тяжелых испыта­ний для всего нашего народа. Церковь вместе с ним достойно прошла все эти тягостные несчастья^[437].

Символом неразрывного единения Церкви и народа является возрож­денный на прежнем месте, в тех же формах Храм Христа Спасителя в Моск­ве в начале 1990-х годов, но уже в государстве, коренным образом, положи­тельно изменившем свою политику по отношению к Церкви и вероисповеда­нию граждан.

В воспоминаниях бывшего начальника 5-го Иностранного отдела (внешняя разведка) Главного управления госбезопасности НКВД СССР гене­рал-лейтенанта П.М. Фитина отмечается, что в 30-е годы в разведорганах сложилась обстановка недоверия и подозрительности к сотрудникам, глав­ным образом из числа руководящего состава, не только центрального аппара­та, но и резидентур за кордоном. Их обвиняли в измене Родине и подвергали репрессиям. В течение 1938 и 1939 гг. почти все резиденты были отозваны в Москву и многие из них расстреляны^[438].

Политбюро ЦК ВКП (б) в 1938 г. приняло решение «Об улучшении работы Иностранного отдела НКВД», в котором было сформулировано положение о за­

соренности разведывательных кадров «врагами народа» (людьми, испытываю­щими на себе влияние Троцкого). В приводимых сведениях ведущего эксперта Кабинета истории внешней разведки В.С. Антонова число погибших профессио­нальных работников разведорганов в Центре и закордонной резидентуре состав­ляет более 20 тысяч человек. В течение нескольких месяцев (127 дней в 1938 г.) резидентуры вообще не работали по причине их отсутствия^[439].

Трагедию уничтожения «людей со своим собственным мнением, лю­дей, которые не боялись его высказать, наиболее эффективных людей, цвет нации нами до сих пор ощущается на себе», - говорил В.В. Путин 30 октября 2007 г. на месте массового расстрела людей на бывшем полигоне НКВД в московском районе Бутово (здесь только с августа 1937-го по октябрь 1938 года было расстреляно 20 тысяч 765 человек). «Многое нужно сделать для того, чтобы это никогда не забывалось»^[440].

C учетом изложенного считаем, что проводившиеся государством массовые репрессии, физически и нравственно жестоки, крайне унизи­тельны и циничны. Они были направлены на уничтожение личности, вследствие чего являются прямым доказательством причинения морально­го вреда гражданам.

В связи с тем что моральный вред не признавался государством, то потер­певшим при осуществлении репрессий причинялся физический вред, нарушав­ший, несомненно, и нематериальную сферу человека. Это подтверждает сущест­вование морального вреда как имеющуюся логическую взаимосвязь категорий причина - следствие. Обратимся к современному состоянию решения вопроса о взаимосвязи вреда морального и физического в рамках гражданского, уголовного и административного законодательства, поскольку составляющим элементом мо­рального и физического вреда является нарушение состояния здоровья человека.

Правилами определения степени тяжести вреда, причиненного здоро­вью человека, утвержденными Постановлением Правительства Российской Федерации от 17 августа 2007 г. № 522 и приказом Минздравсоцразвития России от 24 апреля 2008 г. № 194н «Об утверждении медицинских критери­ев определения степени тяжести вреда, причиненного здоровью человека» дается формулировка физического вреда здоровью.

Под вредом, причиненным здоровью человека, понимается нарушение анатомической целости и физиологической функции органов и тканей чело­века в результате воздействия физических, химических, биологических и психогенных факторов внешней среды^[441]. При этом законодатель связывает физический вред с состоянием здоровья человека, нарушением его трудоспо­собности и тяжестью перенесенной травмы от физического вреда. Тем самым обозначены нормативные критерии определения степени тяжести причинен­ного физического вреда здоровью, имеющего количественную и качественную характеристики. Количественная характеристика связана с разновидностями наступивших последствий физического вреда в зависимости от его степени тяжести: тяжкий вред здоровью, средней тяжести и легкий вред здоровью. К качественной характеристике относятся: телесное повреждение, заболевание, патологическое состояние, физическая боль, физические и психические стра­дания, что лежит в основе причинения физического вреда и обусловленных им последствий.

Квалифицирующими признаками тяжести вреда, причиненного здоро­вью человека, являются:

а) в отношении тяжкого вреда: вред, опасный для жизни человека: по­теря зрения, речи, слуха либо какого-нибудь органа или утрата органом его функций; прерывание беременности; психическое расстройство; заболевание наркоманией либо токсикоманией; неизгладимое обезображивание лица;

значительная стойкая утрата общей трудоспособности не менее чем на одну треть; полная утрата профессиональной трудоспособности;

б) в отношении средней тяжести вреда: длительное расстройство здо­ровья; значительная стойкая утрата общей трудоспособности менее чем на одну треть;

в) в отношении легкого вреда: кратковременное расстройство здоровья; незначительная стойкая утрата общей трудоспособности.

Что касается морального вреда, то под ним согласно ст. 151 ГК РФ по­нимаются физические или нравственные страдания, причиненные граждани­ну действиями, нарушающими его неимущественные права либо посягаю­щими на принадлежащие гражданину другие нематериальные блага. Отсюда следует, что основу морального вреда составляют страдания, связанные, в частности, непосредственно с нарушением здоровья человека. Несмотря на то что существует законодательное определение морального вреда, в законо­дательстве не предусматриваются нормативные критерии определения сте­пени тяжести причиненного морального вреда, не дается полная квалифика­ция нравственных и физических страданий.

В результате возникает ситуация, обусловленная отсутствием разграни­чения физических страданий, лежащих в основе причинения морального вреда, и страданий, относящихся к физическому вреду. Такое положение приводит к неправильному толкованию термина физических страданий, относящихся к мо­ральному вреду, по причине их соотношения только с физическим вредом, что можно разрешить, по нашему мнению, посредством философских категорий, таких как причина и следствие. В связи с этим физический вред выступает для морального вреда причиной (доминантой), порождающей следствие - физиче­ские страдания человека от полученной травмы в виде боли, удушья, зуда, шо­ка, нервного потрясения, переживания и др. Тем самым физические страдания человека, образующие моральный вред, будут сопряжены с внутренней реакци­ей человека на внешние раздражители, например удар, выстрел или демонстра­ция оружия. Подобные психические реакции человека могут появляться уже

после причиненной травмы, ранения. При этом физические страдания, обра­зующие физический вред, будут связаны в большей степени с внешними при­знаками полученной травмы, например, наличие у потерпевшего огнестрельно­го ранения либо обезображивание лица или отсутствие органа.

Однако теоретически возможны ситуации, при которых физический вред лишь косвенно предопределяет возникновение морального вреда, а возникаю­щие психические страдания человека являются самостоятельными составляю­щими физического вреда, например, причинение вреда здоровью могло повли­ять на возникновение психических расстройств и заболеваний. На это указыва­ется и в и. 6.8 называвшегося приказа Минздравсоцразвития России от 24 апре­ля 2008 г., где сказано, что возникновение психического расстройства должно находиться в причинно-следственной связи с нанесенным вредом здоровью, то есть быть его последствием. При этом моральный вред будет присутствовать даже независимо от способности человека воспринимать случившееся в силу возникших для него неблагоприятных последствий, вызванных нарушением его нематериальной сферы (здоровья). Возникшие внешние изменения здоровья человека, его образа жизни будут являться доказательством причинения мо­рального вреда потерпевшему.

В то же время вероятна обратная ситуация, когда причиненный мо­ральный вред продуцирует физический вред, в частности, перенесенный че­ловеком стресс может прямым образом повлиять на появление или обостре­ние заболеваний. В и. 24 данного приказа предусмотрено, что ухудшение со­стояния здоровья человека, вызванное характером и тяжестью травмы, от­равления, заболевания, поздними сроками начала лечения, его возрастом, со­путствующей патологией и другими причинами, не рассматривается как на­несение вреда здоровью. В связи с чем, можно предположить, что указанные обстоятельства являются последствиями морального вреда, хотя законода­тель и не говорит прямо об этом. В таком случае моральный вред будет вы­ступать одной из причин детерминированного физического вреда, что, одна­ко, на практике не просто доказать в силу трудности определения момента

возникновения морального вреда, так как он связан с внутренней психиче­ской реакцией человека на происходящие события.

Следовательно, можно сделать вывод о том, что проводившиеся госу­дарством репрессии прямо характеризуют моральный и физический вред как две взаимоизменяющие и дополняющие категории, которые предопределяют наступление неблагоприятных последствий для потерпевшего.

В связи с осложнением в 1942 г. обстановки на фронтах Народный ко­миссар обороны СССР И.В. Сталин издал 28 июля 1942 г. приказ № 227, из­вестный под названием «Ни шагу назад!». В нем предельно кратко и ясно была обрисована тяжелая ситуация, в которой оказался Советский Союз к ле­ту 1942 г., выявлены причины и намечены пути преодоления кризисных яв­лений на фронте. Приказ предусматривал создание штрафных батальонов и применение жестких мер к бойцам и командирам, самовольно покидавшим боевые позиции.

Так, военным советам фронтов (армий) и прежде всего командующим фронтами (армиями) приказывалось сформировать в пределах: фронтов - от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда следовало направлять средних и старших командиров и соответствую­щих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисцип­лины по трусости или неустойчивости, ставить их на более трудные участки фронта для искупления кровью своих преступлений; армий - от трех до пяти хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), ста­вить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте пани­керов и трусов, а также от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости^[442].

Указанные подразделения формировались военнослужащими для отбы­вания ими наказания за совершенные уголовные и воинские преступления. По­давляющее большинство последних составляли дезертирство, неповиновение, самовольное оставление части и др. Нередко такие преступления совершались непреднамеренно. Причинами их являлись либо личная расхлябанность воен­нослужащего, либо попытка обойти запреты и ограничения в расчете на безна­казанность. Дезертирство же чаще случалось по одной «схеме»: ранение в бою, госпиталь, отпуск на родину для кратковременного отдыха, желание «прихва­тить» к нему еще несколько суток или недель. Штрафные подразделения пред­назначались для использования в наиболее опасных, часто непредсказуемых, тяжелых боевых ситуациях. При этом иные ретивые начальники могли безнака­занно унижать человеческое достоинство «штрафника», бросать людей на заве­домо верную гибель, далеко не всегда вызванную интересами достижения бое­вого успеха^[443].

Направление в штрафную часть представляло собой альтернативу край­ним мерам - расстрелу, длительному заключению в лагере; оно давало шанс человеку вернуть себе честное имя и тем самым искупить свою вину перед Ро­диной.

Прообразом штрафных подразделений времен Великой Отечественной войны могли выступать, на наш взгляд, дисциплинарные батальоны, сущест­вовавшие в Российской империи в XIX в. на основании Военно-уголовного устава 1839 г. и Воинского устава о наказаниях 1868 г.

В Красной Армии штрафные подразделения были созданы в 1919 г. Первоначально они назывались штрафными частями и представляли собой исправительно-воспитательные учреждения армии, куда направлялись воен­нослужащие рядового и младшего начальствующего состава срочной служ­бы, осужденные к лишению свободы на срок не свыше 1 года. Под различ-

ними наименованиями (дисциплинарная рота, батальон) такие подразделе­ния существовали до 1934 г., затем упразднены. Указом Президиума BC СССР от 6 июля 1940 г. они были созданы вновь.

Одним из первых документов, послуживших основой для создания штрафных формирований, является распоряжение № 262 председателя Ревво­енсовета (PBCP) РСФСР Л.Д. Троцкого, направленное 13 января 1919 г. ревво­енсовету 9-й армии. В нем говорилось, что разбежался 1-й Камышинский полк из местных уроженцев, преимущественно кулаков. В связи сэтим указывалось: разыскать дезертиров, извлечь и после наказания наиболее виновных - соста­вить из остальных штрафные роты или батальон, смотря по числу. Как показы­вал опыт, такие воинские части, сформированные из условно осужденных де­зертиров, сражались храбро и становились даже примерными^[444].

3 июня 1919 г. заместитель председателя PBCP Э.М. Склянский подписал приказ № 997, закрепивший Положение о штрафных частях и штат отдельной штрафной роты. В нем отмечалось, что формирование таких подразделений не­обходимо производить по мере надобности. В переменный состав рот следовало зачислять военнослужащих, осужденных за преступные деяния военного харак­тера. За семь месяцев 1919 г. было осуждено 95 тыс. злостных дезертиров, из ко­торых больше половины направлено в штрафные части, а 600 человек - расстре­ляны. В 1920 г. реввоентрибуналами рассмотрены в судебных заседаниях дела на 106 966 человек, из которых 17 500 (16,4 %) - оправданы, к 24 334 (22,8 %) - ус­ловно осуждены, 31 275 (28,3 %) - приговорены к лишению свободы, 15 380 (14,4 %) - направлены в штрафные роты и концлагеря, 368 (0,4 %) - объявлены вне закона, 5757 (5,4 %) - приговорены к расстрелу и в отношении 12 352 чело­век (11,5 %) были применены другие меры наказания^[445].

Во время Великой Отечественной войны юридически штрафные части существовали в Красной Армии с июля 1942 г. по май 1945 г. Их общее ко­

личество - 65 штрафных батальонов и 1048 штрафных рот^[446]. Численность пе­ременного состава в разные годы войны в них была различна. Согласно ар­хивным отчетно-статистическим документам, за время войны она составила 427 910 человек. По годам: 1942 г. - 24 993 человека, 1943 г. - 177 694, 1944 г. - 143 457, 1945 г. - 81 766 человек^[447].

Приказом заместителя наркома обороны СССР Е.А. Щаденко от 28 сентября 1942 года № 298 были объявлены Положения о штрафных ба­тальонах и ротах и штатов штрафного батальона, роты и заградительного от­ряда действующей армии. Нормативно статус штрафных подразделений ре­гулировался названными Положениями, утвержденными заместителем нар­кома обороны СССР Г.К. Жуковым 26 сентября 1942 г.^[448] Согласно положени­ям эти подразделения находились в ведении военных советов: фронтов - ба­тальоны; армий - роты. Штрафной батальон придавался стрелковой дивизии (отдельной бригаде) и занимал участок, определяемый распоряжением воен­ного совета фронта. Штрафная рота причислялась к стрелковому полку (ди­визии, бригаде) на участок, указываемый распоряжением военного совета армии. Срок пребывания лиц из числа переменного состава в штрафных ба­тальонах и ротах составлял от одного до трех месяцев.

Постоянный состав штрафных подразделений определялся приказом по войскам фронта (армии) из числа волевых и наиболее отличившихся в боях ко­мандиров и политработников. Каждый месяц службы в постоянном составе за­считывался при назначении пенсии за шесть месяцев, а сроки выслуги в званиях сокращались наполовину. Лица младшего, среднего и старшего комсостава, на­правляемые в такие подразделения по решениям трибуналов, подлежали разжа­лованию в рядовые. Ордена и медали у штрафников отбирались и передавались на хранение в отдел кадров фронта (армии) на время нахождения в штрафбате

(роте). Штрафники могли быть назначены на должность младшего командного состава с присвоением соответствующих званий и выплатой содержания по за­нимаемым должностям, остальным - в размере 8 руб. 50 коп. в месяц. Полевые деньги штрафникам не выплачивались.

Выплата денег семьям штрафников по их прежнему денежному аттеста­ту прекращалась, при этом им все же назначалось пособие, установленное для семей красноармейцев и младших командиров указами Президиума BC СССР от 26 июня 1941 года и от 19 июля 1942 г., что являлось, по нашему мнению, ограничением прав семей военнослужащих данной категории.

За отличие в бою штрафник мог быть освобожден досрочно по пред­ставлению командования штрафного батальона (роты), утвержденному воен­ным советом фронта (армии). В случае проявления им особого боевого отли­чия его могли, кроме того, представить к правительственной награде. Все ос­вобожденные из штрафных подразделений по отбытии назначенного срока, в том числе получившие ранение в бою, восстанавливались в звании и во всех правах, а инвалидам назначалась пенсия из оклада содержания по последней должности перед зачислением в штрафбат (роту). Семьям погибших штраф­ников назначалась пенсия на общих основаниях. Освобождение штрафников, на наш взгляд, следует рассматривать в качестве меры реабилитации, так как эти лица полностью восстанавливались в своем прежнем статусе.

Процедура реабилитации, по воспоминаниям бывшего командира взвода и роты штрафного батальона А.В. Пыльцина, проходила следующим образом. Командиры взводов в срочном порядке составляли характеристики-реляции, на основании которых рассматривалась возможность освобождения или награж­дения штрафников. Комбат представлял к наградам офицеров батальона. Под­готовленные боевые характеристики после подписания командирами рот сдава­лись в штаб батальона, где составлялись списки бойцов, подлежащих освобож­дению (награждению). Путь этих бумаг лежал дальше через штаб армии в ар­мейский или фронтовой трибунал, а оттуда - в штаб фронта.

C разрешения военного совета процедура реабилитации могла прохо­дить в упрощенном порядке: прибывавшая в батальон группа представителей трибуналов (армейских и фронтовых) и штаба фронта, рассмотрев в присут­ствии командиров взводов или рот характеристики на штрафников, снимала официально с них судимость, восстанавливая и в воинских званиях. Наряду с этим выносились и постановления о возвращении наград, о чем выдавались соответствующие документы.

Освобождение и награждение во многом зависели от решений коман­дования. Например, генерал А.В. Горбатов освободил всех штрафников, уча­ствовавших в вылазке в тыл к немцам, с учетом важности выполненного за­дания, честности и смелости в бою, независимо от того, искупили они свою вину кровью или нет. Однако другие командующие армий относились к дан­ному вопросу по-иному. Так, генерал П.И. Батов при любом успешном дей­ствии батальона принимал решение об освобождении только тех штрафни­ков, которые погибали или по ранению выходили из строя.

Приказы о восстановлении в офицерском звании подписывались лично командующим фронтом^[449].

Особую категорию в местах заключения составляли бывшие советские военнопленные. Попавшие в плен к немцам советские военнослужащие после непродолжительного пребывания в прифронтовой зоне помещались в стацио­нарные лагеря для военнопленных. Нечеловеческие условия содержания при­водили к эпидемическим заболеваниям, необратимой дистрофии. Гитлеровцы стремились уничтожить как можно больше людей, поэтому к голоду и болез­ням добавлялись массовые экзекуции: с пленными расправлялись по малей­шему поводу. Кроме того, вопреки положениям Гаагских конвенций (1889, 1907 гг.) о законах и обычаях войны, режиме военнопленных советские воен­нопленные в подавляющем большинстве использовались на тяжелых прину­дительных работах. Смертность их в лагерях была огромной.

По мере продвижения Красной Армии на запад поток возвращавшихся на освобожденную территорию военнослужащих, находившихся в плену или окружении противника, возрастал. Для их проверки решением ГКО от 27 декабря 1941 г. № 1066cc были созданы спецлагеря, впоследствии полу­чившие наименование проверочно-фильтрационных. Со дня их создания и по октябрь 1944 г. органами НКВД-НКГБ и военной контрразведки «Смерш» через эти лагеря пропущено 354 592 человека, из них 50 441 офицер. Всего проверено и передано в армию 249 416 человек, в том числе в воинские части посредством военкоматов - 231034 человека, на формирование штрафных батальонов 18 382 человека. Лиц, в отношении которых имелись обоснован­ные подозрения в измене, сотрудничестве с немцами, было арестовано орга­нами «Смерш» 15 556 человек^[450]. Проверки выливались в приговоры военных трибуналов или в постановления особых совещаний (за годы существования этих внесудебных органов НКВД-МГБ СССР ими был осужден 442 531 че­ловек, из них IOlOl-K расстрелу^[451].

По данным Комиссии при Президенте Российской Федерации по реа­билитации жертв политических репрессий, по завершении репатриации на 1 декабря 1946 г. было зарегистрировано более 1,8 млн военнопленных и почти 3,6 млн гражданских лиц, всего свыше 5,4 млн человек^[452].

Сегодня судьбы бывших военнопленных по-прежнему волнуют умы и специалистов-историков, и исследователей-энтузиастов. Но однозначной оценки событий их жизни так и нет. Существует мнение, что после освобождения из плена они подвергались огульным политическим репрессиям. Можно согласить-

ся с данной точкой зрения частично. Во-первых, все военнопленные, находив­шиеся в проверочно-фильтрационных лагерях, проходили проверку. Не исклю­чено, что при этом они могли подвергаться насильственному воздействию по­средством нанесения физического вреда здоровью (в таком случае их пребыва­ние там следует рассматривать в качестве репрессивных мер, связанных с уни­жением личности и причинением морального вреда). Во-вторых, архивные до­кументы тех лет свидетельствуют о том, что репрессиям и ограничениям после плена не подвергались: лица, принимавшие участие в боевых операциях в соста­ве Красной Армии или партизанских отрядах после освобождения из плена; ин­валиды и тяжелобольные. Однако в целом нами допускается возможность фактов необоснованного осуждения бывших советских военнопленных. При этом мы не можем не учитывать существовавшую во время войны установку власти на рас­ширение практики заочного осуждения военнослужащих, находившихся за ли­нией фронта, как изменников Родины. Основанием для этого служили постанов­ление ГКО от 16 июля 1941 г. и приказ Ставки ВГК «О случаях трусости и сдаче в плен и мерах по пресечению таких действий» от 16 августа 1941 г. № 270, ко­торые обязывали: «...сдавшихся в плен уничтожать всеми средствами»; «семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»; семьи командиров и политработников арестовывать «как семьи нарушивших присягу и продавших свою родину дезертиров»^[453].

Правомерно осуждая проявления трусости, растерянности, паники, добро­вольную сдачу в плен, руководство страны одновременно ориентировало ко­мандно-политический и рядовой состав на огульную оценку действий всех, кто оказался в плену, причем даже и в беспомощном состоянии. Отбросив принцип презумпции невиновности, оно заранее признавало таких командиров и бойцов трусами и предателями, которых нужно «уничтожать», а их семьи - преследо­вать.

C декабря 1941 г., согласно постановлению ГКО, бойцы и командиры, ока­завшиеся в плену или окружении, утрачивали юридический статус военнослу­жащих и именовались впредь «бывшими военнослужащими Красной Армии», тем самым ставились вне рядов Вооруженных Сил со всеми вытекающими от­сюда правовыми последствиями. Оспаривать необходимость такой политики власти, тем более в военное время, вряд ли кто будет. Но отрицать то, что к лю­дям, которые в подавляющем большинстве не совершили каких-либо преступле­ний, изначально относились как к изменникам и шпионам, нельзя.

Статистические сведения, которые у немецкой и советской стороны были различны, показывают: а) по немецким данным, в плен попало 5 750 000 военно­служащих РККА, умерло в плену 673 000 узников; б) по советским архивным данным, в немецком плену находилось 4 559 000 советских военнослужащих, умерло там 1 283 300 человек. Вернулось из плена на 3 октября 1945 г. по первой версии 1 368 849 человек, по второй - 1 836 000 человек. Фактически наши поте­ри в результате пленения (умерли, не вернулись, погибли при возвращении) со­ставили 3 200 000 человек. Всего немецким военным командованием было соз­дано на территории Германии, Австрии, Польши, Чехословакии, Норвегии 2663 лагеря для содержания советских военнопленных. Приведенные сведения со­держатся в докладной записке «О потерях личного состава Советских Воору­женных Сил в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», разработанной спе­циальной комиссией под руководством генерала армии М.А. Гареева. В этом до­кументе также отмечено, что судьба 1 ПО 500 советских военнослужащих, про­павших без вести, осталась неизвестной^[454].

В стране лишь с конца 40-х годов начали предприниматься меры, связан­ные с политической реабилитацией репатриированных советских граждан, включая военнопленных, которые сводились к созданию ряда документов, среди них: разъяснение Совета Министров СССР «Об освобождении граждан СССР от

ответственности не только за факт нахождения за границей, но и за вынужден­ные действия под фашистским террором» (апрель 1949 г.); постановление Совета Министров СССР «О мероприятиях по усилению работы по возвращению на Ро­дину советских перемещенных граждан, находящихся за границей» (ноябрь 1951 г.); указы об амнистии от 23 марта 1953 г. и 1 ноября 1957 г.^[455]

19 апреля 1956 г. была создана комиссия во главе с министром оборо­ны Маршалом Советского Союза Г.К. Жуковым, которой поручалось разо­браться с положением бывших военнопленных. Через 1,5 месяца комиссия представила доклад, где впервые в истории репатриации говорилось о право­вом беспределе по отношению к военнопленным как во время, так и после окончания войны; вносились предложения по исправлению проявленных к ним «перегибов», всю ответственность за которые комиссия возлагала на НКВД СССР под руководством Л.П. Берии и В.С. Абакумова.

29 июня 1956 г. за подписями секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева и пред­седателя CM СССР Н.А. Булганина вышло постановление ЦК КПСС и CM СССР № 898-490c «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей» (копия документа хра­нится в архиве Президента Росийской Федерации). В нем, в частности, отмеча­лось, что наряду с разоблачением некоторого числа лиц, действительно совер­шивших преступления, в результате применения при проверке во многих случа­ях противоправных, провокационных методов следствия было незаконно репрес­сировано большое количество военнослужащих, честно выполнявших воинский долг и ничем не запятнавших себя в плену^[456]. Типичным примером этого является судьба бывшего начальника штаба 64-й армии полковника И.А. Ласкина, кото­рый 31 января 1943 г. в Сталинграде руководил взятием под стражу фельдмар­шала Ф. Паулюса. В дальнейшем он успешно воевал, стал генерал-лейтенантом, начальником штаба Северо-Кавказского фронта. Но в декабре 1943 г. Ласкин

был арестован, так как органам контрразведки стало известно, что он в августе 1941 г. при выходе из окружения под Уманью был задержан вместе с двумя спутниками немецким унтер-офицером. Через несколько часов им удалось бе­жать и присоединиться к одной из частей Красной Армии, с которой они вышли к своим. Основываясь на сокрытии этого факта, генерала, не обращая внимания на его предыдущую боевую деятельность, обвинили в измене Родине и шпиона­же. В ожидании приговора Ласкин находился в заключении почти девять лет. В 1952 г. его приговорили к 15 годам заключения в исправительно-трудовом ла­гере. Обрести свободу отважный, но униженный генерал смог лишь после смер­ти Сталина^[457].

Примером несломленной силы духа, беззаветного служения Родине и святыням Отечества является следующий малоизвестный факт. Участник вой­ны, фронтовик отец Пимен (в миру - Сергей Михайлович Извеков), принявший постриг монашества и нареченный Пименом в 30-е годы (с 1971 г. - Святейший Патриарх Московский и всея Руси), был подвергнут незаконной репрессии, бу­дучи в рядах действующей Красной Армии. Спустя год после его кончины (3 мая 1990 г.) в церковной прессе были опубликованы некоторые данные из учетно-послужной карточки Извекова С.М., выданные архивом Советской Ар­мии: «Прибыл из 519-го стрелкового полка, где был помощником начальника штаба по тылу, в 702-й стрелковый полк 213-й стрелковой дивизии, где был за­местителем командира роты... 29 июня 1943 года пропал без вести...».

На самом деле оказалось, что после ранения он находился на излечении в госпиталях. Затем состоялся суд военного трибунала, вынесший необосно­ванный приговор - 10 лет заключения с отбыванием в ИТЛ за вменяемое ему в вину преступление, которое он не совершал. Из лагеря отца Пимена осво­бодили досрочно, благодаря, в частности, честной, добросовестной работе в штабе генерала Н.Ф. Ватутина.

C 1963 г. митрополит Пимен был членом Всемирного совета мира, Со­ветского комитета защиты мира. В июне 1985 г. Его Святейшеству была вру­чена юбилейная медаль «Сорок лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»^[458].

Семьи военнослужащих, попавших в плен, неправильно лишались на весь период войны денежных пособий и других льгот, независимо от причин и обстоятельств пленения.

Серьезным нарушением законности являлась практика разжалования без суда в рядовые офицеров и направления их в штрафные батальоны. Во­еннослужащие, совершившие геройский побег из плена или показавшие об­разцы мужества и стойкости в период пребывания в плену, никак не поощря­лись. Более того, в измене и предательстве Родины подозревались даже те бойцы и командиры, которые смогли с боями пробиться на соединение с час­тями Красной Армией, не говоря уже о тех, кто был в плену.

C 1945 г. все освобожденные и репатриированные военнопленные, в том числе те, на которых не было никаких компрометирующих данных, сво­дились в рабочие батальоны и в порядке наказания направлялись для посто­янной работы на предприятия угольной и лесной промышленности, находя­щиеся в отдаленных районах страны. Широкое распространение получили различные незаконные ограничения в отношении бывших военнопленных и их родственников в области трудового устройства, общественной деятельно­сти, при поступлении на учебу, перемене местожительства и т. п.

Кроме того, органы госбезопасности и после войны продолжали не­обоснованно привлекать к уголовной ответственности бывших военноплен­ных, причем многие из них были незаконно репрессированы. Средствами пропаганды власть навязывала общественному мнению убежденность в том, что с теми, кто вернулся из плена или немецкой неволи, надо быть насторо­же.

Изложенное позволяет констатировать, что государство переложило вину за проводившиеся репрессии на созданный им же орган, который к тому моменту уже был расформирован. При этом меры по устранению последст­вий нарушения законности в отношении бывших военнопленных, опреде­ленные ЦК КПСС и Советом министров СССР, во многом оставались на бу­маге.

В тексте решения обозначенной комиссии и названного постановления ЦК КПСС и CM СССР публично, на наш взгляд, признавалось причинение морального вреда бывшим советским военнопленным и членам их семей не­законными действиями государственной власти в лице правоохранительных органов. Однако этот вред был лишен личностной направленности, так как по действующему российскому законодательству он носит индивидуальный характер с позиции лица, его причиняющего, и потерпевшего. Несмотря на это, продолжавшиеся и в послевоенные годы репрессии сопровождались причинением физического вреда личности, ущемлением ее чести и достоин­ства, что напрямую связано с основными составляющими элементами мо­рального вреда - нравственными или физическими страданиями, являющи­мися прямым доказательством его существования и причинения в тот пери­од. Более 1 млн военнопленных, репатриированных из Германии и других европейских стран, были либо расстреляны за измену Родине, либо сосланы в отдаленные районы Севера. Военнопленные презюмировались предателями, со многими из них расправлялись без суда и следствия усилиями лишь орга­нов НКВД. К этому периоду относятся и борьба с космополитизмом, судеб­ные процессы по делу врачей-«отравителей», «ленинградскому делу», завер­шившееся расстрелом видных членов ЦК ВКП(б). Такие мероприятия, но­сившие чисто политический характер и осуществляемые вне процессуальных форм, исключали надежды репрессированных на оправдательные приговоры и реабилитацию^[459].

Вот, например, как руководством ВКП (б) объяснялось применение физического воздействия на арестованных в практике НКВД, которое допус­калась им якобы только с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП (б). В тексте шифро­граммы И.В. Сталина от 10 января 1939 г., направленной руководителям ме­стных партийных органов, наркомам внутренних дел и начальникам УНКВД, в частности, говорилось, что органам НКВД было указано на допустимость физического воздействия «как исключение и притом в отношении лишь та­ких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний... следова­тельно, продолжают борьбу с Советской властью. Опыт показал, такая уста­новка дала свои результаты, намного ускорив разоблачение врагов народа... ЦК ВКП (б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразору- жающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный ме­тод»^[460].

Проведение в тот период репрессий считалось законным и не поддава­лось осуждению со стороны государственной власти, не говоря уже об обще­ственности, поэтому государство не могло даже теоретически взять на себя ответственность за причиняемый моральный вред, поскольку отсутствовали сами потерпевшие ввиду некриминализированности составов преступлений, связанных с репрессиями власти. При этом институт морального вреда был признан вне закона и лишен его материальной составляющей - компенсации. Тем не менее государственная власть все же сознавала свою ответственность за проводимую карательную политику, что не исключало и возможность причинения морального вреда потерпевшим, хотя и без публичного призна­ния и узаконения данного правового института.

Между тем такое признание было бы возможным и уместным после прошедшего в феврале 1956 г. XX съезда партии, на котором первый секре­тарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев в докладе «О культе личности и его последстви­

ях» публично раскритиковал бывшее партийное руководство за осуществле­ние репрессивной политики государства и культ личности Сталина. В част­ности, им подчеркивалось, что массовый террор в сталинские годы правле­ния был направлен не в отношении остатков разбитых эксплуататорских классов, а против честных советских людей, в том числе членов партии, ко­торым предъявлялись ложные, клеветнические, бессмысленные обвинения в «двурушничестве», «шпионаже», «вредительстве», подготовке каких-либо выдуманных «покушений» и т. и. Помимо этого, было отмечено, что прово­дившимися в то время массовыми репрессиями нанесен огромный ущерб нашей стране^[461].