Несколько ответов критикам

В октябре 2012 г. по случаю моего 8о-летия в Аргентинском обще­стве философского анализа (Sociedad Argentina de Analisis Filosofico, SADAF) прошел симпозиум, посвященный обсуждению некоторых моих идей, разработанных преимущественно в сотрудничестве с Кар­лосом Альчурроном.

Далее, я постараюсь дать ответы на высказанную в этих высту­плениях критику. Мои ответы не следуют в том порядке, в котором были представлены доклады, и, конечно, не отражают все прозву­чавшие на симпозиуме выступления, хотя бы по той причине, что не во всех была критика. Я начну с последних.

I. Луис Морено Окампо, Мартин Фаррел, Рикардо Гибург и Даниель Мендонса

Луис Морено Окампо не представил полного доклада, так как он ограничился тем, что открыл дискуссию, но неявно предложил некоторые идеи и интересные замечания. Например, о необходи­мости расширить традиционное понятие единой правовой системы, вплоть до федерации правовых систем или единой системы между­народного и национального права, чтобы рассматривать существо­вание параллельных систем, подобных набору подпольных норм, которые действовали во время военной диктатуры, или полупод­польных правил, которые регулируют коррупционное поведение, как это случается со многими очень уважаемыми экономическими или финансовыми организациями, у которых имеются специаль­ные (непубличные) правила для их деятельности в странах, которые они считают слаборазвитыми. Несомненно, было бы очень интерес­ным исследовать эти темы аналитическими методами, но приходит­

ся (по крайней мере, что касается меня) с сожалением оставить эту задачу тем, кто помоложе.

Работы двух участников, которых я отношу к моему поколению (хотя они значительно моложе), Мартин Фаррел и Рикардо Гибург, выделяются тем, что не критикуют меня, как это делают безбородые участники. Поэтому, к сожалению, я мало что могу сказать относитель­но их сообщений. Я соглашаюсь полностью с тем, что говорит Фаррел о моральном скептицизме, и также у меня нет расхождения с идеями, высказанными профессором Гибургом о гражданских правах. Обе ра­боты очень важны и заслуживают, несомненно, широкого обсуждения, но я не тот человек, который подходит для этого дела.

Наконец, я не могу не выразить мою благодарность моим боль­шим друзьям Даниэлю Мендонсе и Рикардо Гибургу, которые пред­ставили любопытную книгу, названную «Компендиум аналитиче­ской теории права. Из работ Альчуррона и Булыгина», подготов­ленную Даниэлем и выпущенную в издательстве «Марсиаль Понс». Книга представляет собой собрание фрагментов из работ Карлоса Альчуррона, Евгения Булыгина и Карлоса Эугенио Булиррона, ко­торые отражают главные идеи, рожденные этими тремя персонажа­ми. Эти тексты могут представлять некоторый интерес и пользу для специалистов, но я полагаю, что они не заменяют прочтение ориги­нальных работ.

II. Мартин Бемер и Габриэла Скатальини о прагматизме Булыгина

Доклад Мартина и Габриэлы (в дальнейшем МГ) очень интере­сен и требует размышлений, но к сожалению, я не могу анализиро­вать его в деталях, как он того несомненно заслуживает. И у этой проблемы есть личная причина: мое почти полное неведение отно­сительно авторов, на работах которых основываются мои молодые ученики и старые друзья. Я всегда был немного ленив до чтения философских книг, а в последнее время к этому добавились офталь­мологические причины: ввиду проблем со зрением я читаю мало и боюсь, что скоро перестану читать совсем.

Описание моей позиции между Сциллой скептика и Харибдой корпорационалиста, при том, что я не согласен с обеими альтер­нативами, в целом, правильно, прежде всего, если то, что МГ по­нимают под корпорационализмом, подразумевает «юридическую систему как законченную и непротиворечивую систему, способную давать только один правильный ответ на любую проблему, которая

формулируется через ясные или допускающие конкретизацию пра­вила или принципы».

Также я не буду распространяться относительно отменяемое™ — темы, которую я никогда основательно не исследовал и о которой ничего не писал. И я не подтверждаю и не отрицаю концепцию Аль­чуррона. Относительно предложения авторов, приглашающих меня изложить мои аргументы, чтобы проложить тропу между скептициз­мом и корпорационализмом, я скажу только, что, как мне кажется, за этим прежде всего стоит слишком высокая цена. Цена, которую они просят, состоит в том, чтобы отказаться от моей идеи значения с его семантикой «референциализма или репрезентационизма» (что бы это не означало) и принять смутную прагматическую концепцию. Чтобы анализировать это предложение, надо было бы изучить осно­вательно работу Брандома, которую я знаю только поверхностно, и кроме того читать Чарльза Тэйлора, Юбера Дрейфуса и даже Хай­деггера (автор, которого я читал более шестидесяти лет назад и с тех пор не перечитывал) — задача, которая заняла бы у меня несколько месяцев. Пока я буду придерживаться моей старой «референциалист- ской» семантики.

III. Рикардо Караччоло об объективности норм

Рикардо Караччоло представил работу, которая мне представ­ляется образцом ясности и точности. Тем не менее, я обязан сфор­мулировать несколько критических замечаний.

I. Караччоло начинает с очень правильного описания теории Кельзена. Это описание было бы безупречным, если бы не тот факт, что он усугубляет некоторые ошибки Кельзена, имеющие прямое отношение к теме объективности права; это те ошибки, которые Рикардо знает очень хорошо, но возможно не учитывает их воздей­ствия на интересующую нас проблему.

Первая ошибка Кельзена (которая не ускользает от внимания Рикардо) состоит в неразличении между несколькими значения­ми термина «действительность» или между различными понятия­ми действительности; прежде всего, между действительностью как атрибутом сущего и действительностью как юридическим вмене­нием. Первый термин выражает описательное понятие и второй — нормативное. Поскольку для Кельзена эти два понятия, видимо, яв­ляются равнообъемными (они оба указывают на обязывающие нор­мы права), он использует термин «действительный», как подраз­умевающий любое из этих двух понятий.

проблемы в нескольких публикациях^{[773] [774] [775] [776], я не буду распространяться здесь на эту тему.}

Вторая ошибка, гораздо более серьезная, — это отождествление существования нормы с ее обязывающим характером. Это ведет к двум следствиям, которые ставят под вопрос жизнеспособность те­ории Кельзена: в первую очередь, если существование нормы озна­чает также и ее нормативную действительность, то из этого следу­ет, что все нормы позитивного права являются действительными, т.е. должны быть обязательными для исполнения и применимыми. Это вряд ли приемлемо как для позитивиста, так и для сторонников естественного права. А также и для самого Кельзена793, поскольку он допускал возможность противоречия между юридическими нор­мами. Могут ли быть действительными (т.е. обязывающими) две противоречащие друг другу нормы?

Второе следствие отождествления существования с действитель­ностью, в сочетании с отсутствием различия между действительно­стью нормативной и действительностью дескриптивной, состоит в том, что это ведет Кельзена к формулировке его знаменитой теории альтернативного правила по умолчанию, которая, по-моему, влечет последствия столь суровые для чистого учения о праве794, что дела­ют несостоятельной эту идею. Я также не буду останавливаться на этом.

II. Любопытно, что в своей реконструкции кельзеновской тео­рии объективности долженствования (объективной действительно­сти) Караччоло не упоминает основную норму Кельзена. Это упу­щение является существенным — как известно, для Кельзена объ­ективная значимость правовых норм зиждется именно на основной норме. Не потому ли Рикардо и не принимает во внимание основ­ную норму, что сам Кельзен признал под конец своей жизни, что его основная норма является фикцией?795

III. Проблема Кельзена заключается тс осмыслении перехода субъективного слысня донжеаствовяаия в его объективный слысн, то еста, яктя ховенения в действитенаноста некоторой нормы.

Ответ Кеназена состоит в тол, сто нужно постулировать новое излерение знасения, объективную действитенаноста. Как говорит Карассоно, «Предполагаемое существование некоторого ‘донжен­ствования’ в этол излерении названо Кеназенол ‘действитенано- стаю’, ини, сто то же салое, существованиел некоторой ‘норлы’» (курсив авт.). Из сего совершенно ясно вытекает, сто так называе- лое объективное донженствование — это хростое хостунирование, равно как и основная норла Кеназена.

Карассоно хрекрасно осознает хробнелатисный характер этой теории («Но статус объективных теоретисеских высказываний край­не хробнелатисен в концехции Кеназена»), сто ведет к иутанице лежду норлали и норлятивныли высказыванияли (это «разнисие становится неохредененныл»). Тел не ленее, Рикардо настаивает, сто «неназя утверждата, будто невозложно форлунировата сужде­ния о действитенаности с когнитивныл содержаниел», и стрелится хоказата, сто такие высказывания логут быта истинныли, т.е. лета- физисески объективныли.

Мне кажется гораздо бонее бнагоразулныл влесто того, стобы хостунировата объективный слысн акта ховенения А, дохустита, сто нет такого объективного слысня, сто охисание огранисивается ниша констатированиел несолненных элхирисеских фактов: суще­ствование ховенений и их хринятия (со стороны адресата ховенения и(ини) общества, которолу хринаднежат А и В).

эмпириком» (квалификация, которую Рикардо присваивает мне). Я никак не могу понять, почему Рикардо присваивает мне, кроме того, еще и позицию редукциониста относительно нормативных выска­зываний; кажется, что его аргументация опирается на положение, что они являются либо высказываниями об эмпирических фактах, либо о нормативных фактах, т.е. об объективном долженствовании. Но есть третья возможность: нормативные высказывания об обяза­тельствах, дозволениях и запретах, установленных нормами, кото­рые происходят от эмпирических фактов, не будучи идентичны им и не претендуя ни на какую объективность. Нормативные высказы­вания не влияют ни на акты установления норм (законодательные акты в широком смысле), которые являются фактами исторически­ми, ни на содержание норм, т.е. на обязательства, запреты и дозво­ления, установленные нормами.

Также я не понимаю, почему Рикардо приписывает мне также тезис, относительно которого я не помню, чтобы когда-либо его при­держивался, а именно, что «нет другого класса фактов в мире, по­скольку существует только эмпирический мир. И прежде всего, не существуют ‘нормативные факты'». Верно, что я не верю в существо­вание множества фактов, в которые многие люди верят. Я не верю ни в существование призраков или ведьм, ни в существование нор­мативных фактов. Но это не дает права Рикардо утверждать, что для меня существует только эмпирический мир. Мой мир населен мно­жеством разных обитателей: некоторые из них совершенно чужды эмпирическому миру, как, например, математические или логиче­ские истины (будем называть их идеальными фактами). Другие не являются эмпирическими, но зависимы от эмпирических фактов, например, произведения искусства (Шартрский собор, или симфо­ния Малера). Юридические нормы принадлежат вышеупомянутой категории. Их существование зависит от эмпирических фактов (за­конодательных актов в широком смысле), но не исчерпывается ими. Когда я говорю, что нет нормативных фактов, я хочу сказать, что нет нормативных фактов без норм, которые превращали бы их в таковые, стало быть, существуют нормы, которые превращают некоторый акт в обязывание, запрет или дозволение. Ничто не противоречит тому, чтобы нормативное высказывание было бы объективно истинным относительно того, кто устанавливает норму или набор норм, но это не подразумевает, что эти нормы должны были бы быть объективно действительными. Поэтому нормативный характер акта всегда отно­сителен набору норм (правовому порядку или нормам, устанавливае­

мым властью). Выражение, часто используемое в языке юридической догматики, «р обязательно (запрещено, дозволено)» является эллип­тическим. Хоть и не говорится на какую, но ссылка (имплицитная) на позитивную норму здесь есть, и это существенно.

Кажется, что критика Караччоло опирается, по крайней мере ча­стично, на несколько сомнительную посылку, а именно дихотомию между идеальными сущностями, существование которых не зависит ни от какого эмпирического факта, и реальными сущностями, суще­ствование которых зависит от фактов, которые существуют во време­ни и в пространстве. Полагаю, что формулируемая в этой форме ди­хотомия не выдерживает критики, так как есть идеальные сущности, существование которых зависит от эмпирических фактов. Существо­вание теоремы Пифагора не зависит от какого-либо эмпирического факта (теорема существовала бы, даже если бы не существовал Пифа­гор), но существование трагедии «Гамлет» зависит от мыслей и эмо­ций Шекспира и движений его руки, написавшей ее. Если бы Шек­спир не существовал, не существовал бы «Гамлет» Шекспира. Это не превращает «Гамлета» в эмпирический объект. Юридические нормы принадлежат вышеупомянутой категории: это идеальные объекты, но их существование зависит от эмпирических фактов.

IV. НакоНац, я думаю, что есть небонешгш неточность в рьсс^ра- дениях относительно предполагаемой Караччоло семантической избыточности понятий истины и действительности. Чтобы опровер­гнуть эту идею Рикардо говорит:

«Но, в то время как, очевидно, можно сказать, что

(3) Высказывание, в котором говорится «дверь открыта», не яв­ляется истинным, т.е. что оно ложно,

может рассматриваться как эквивалентное высказыванию:

(З') «Дверь не открыта», нельзя сказать, прямо, что

(4) Норма «договоры должны исполняться», не является дей­ствительной, т.е. она недействительна,

эквивалентна норме

(4') Договоры не должны исполняться, т.е. запрещено испол­нять договоры.

Это так, потому что отрицание нормы теряет определенность смысла.

Эта асимметрия показывает, что выражение «действительный» функционирует в (l) и в (4) как предикат, как имя возможного атри­бута деонтических деклараций, понимаемых прескриптивно, т.е. как нормы».

К этому нужно заметить, что на испанском языке норма «не должно делаться р» звучит неопределенно, так как она может зна­чить: (а) «не обязательно р», что эквивалентно «дозволяется не ис­полнить р», и (Ь) «не запрещено не делатьр». Другими словами, это может быть или дозволяющей, или запрещающей нормой. Оба слу­чая обладают определенным смыслом. Я не вижу, почему отрица­ние нормы должно повлечь утерю определенности смысла. Вывод следующий: аргумент Рикардо не доказывает, что термин «действи­тельный», когда он используется в прескриптивном смысле, функ­ционирует как предикат.

IV. Эсекьель Монти о дозвозлющих норм). Теория Рос­са игнорирует идею, уже выраженную Лейбницем и получившую дальнейшее развитие у фон Вригта, согласно которой вы можете использовать любую из трех основных деонтических модальностей (обязательно, запрещено и дозволено) как примитивный термин

и определять две другие с помощью отрицания. Любопытно, что фон Вригт (1951 г.) в его первой работе по деонтической логике вы­бирает именно «дозволено» (Р) как примитивный термин^{[777] [778]. Если все нормы могут формулироваться через термин «дозволено» (Р), то идея о концептуальном приоритете понятия «обязательно» ока­зывается опровергнутой. Это доказывает, что дозволяющий или по­велевающий характер нормы зависит не от использованных слов (запрещать, обязывать или дозволять), а от их смысла. И я не так уж уверен, что набор дозволяющих норм не может выполнить функ­цию руководства поведением, даже если нет императивной нормы. Разве невозможно руководить поведением детей посредством до­зволений («Дозволяю, чтобы ты умывался, вставая с постели», «До­зволяю, чтобы ты ложился в ю часов вечера», «Дозволяю, чтобы ты не ковырял в носу и здоровался с бабушкой и дедушкой», и т.д.), не устанавливая ни запретов, ни обязательств с той целью, чтобы дети руководствовались этими дозволениями?}

Надо добавить, что идея, сходная с идеей Росса, хотя выра­женная в гораздо более ясных терминах, была защищена недавно Мануэлем Атиензой и Хуаном Руисом Манеро. Я имею в виду мою критику этого положения797, в которой я показал, что то, что некое действие не запрещено, это не то же самое, что то, что это действие дозволено некоторой нормой, и что знаменитый принцип, соглас­но которому все то, что не запрещено, дозволено, не влечет с необ­ходимостью того, что все поведение всегда отрегулировано некоей системой норм, и что, следовательно, не может быть нормативных пробелов. Выводить из «Все действия или запрещены, или дозволе­ны», что все действия отрегулированы некоей системой норм, так же нелепо, как и заключать, что у всех вещей есть цвет, исходя из утверждения «Все вещи зеленые или не зеленые». Ясно, что заклю­чение этого аргумента («Все вещи обладают цветом») является лож­ным, хотя посылка («Все вещи зеленые или не зеленые») кажется истинной. Но для того, чтобы аргумент был правильным, посылка должна гласить: «Все вещи, у которых есть цвет, суть зеленые или не зеленые». Аналогичным образом, посылка, из которой можно сделать вывод, что все действия являются регулируемыми, должна

гласить «Все действия, регулируемые нормами, запрещены или до­зволены (т.е. не запрещены)», что и должно затем стать предметом проверки.

Наконец, если у дозволений есть нормативные следствия, анну­лирующие запреты или ограничивающие полномочия — положе­ние дел, которое Росс определенно допускает, — вопрос о том, как их называть, — «нормами» или «отменяющими актами», — мне ка­жется не очень важным. Главное состоит в том, что это — лингви­стические выражения, которые имеют значение для регулирования поведения: это не просто информация, а нормы.

V. Хосе Хуан Моресо о согласованности посредством иерархии

Работа Хосе Хуана Моресо безупречна по своей краткости, эле­гантности и логике. Все посылки его рассуждения безукоризненны и логические доказательства мне кажутся правильными, но у меня есть замечание относительно заключения: если нормы верхнего уровня (т.е. конституционные нормы) образуют непротиворечи­вое множество, то правовая система обязательно непротиворечива. Этот аргумент похож немного на тот, который используют многие юристы, утверждающие, что нет пробелов в праве, потому что судьи всегда могут устранить их. Но если судьи устраняют именно пробе­лы, тогда пробелы имеют место.

Разница, однако, есть. Хосе Хуан не говорит, что судьи (или какой-то другой практикующий юрист) могут устранять противоре­чия; его утверждение состоит в том, что «нижестоящие органы вла­сти не могут (курсив авт.) устанавливать противоречащие друг дру­гу нормы», потому что такие нормы не были бы допустимы в силу принципа lex superior и поэтому они не могли бы составлять часть права. Что означает здесь «не могут»? Очевидно, нижестоящие ор­ганы власти могут издавать фактически противоречащие друг другу нормы. То, что утверждает Хосе Хуан, означает, что эти нормы бу­дут недействительными. Но тогда его аргумент не доказывает поло­жения, согласно которому, если конституция непротиворечива, не может быть противоречивых норм; этот аргумент доказывает лишь то, что такие нормы могли были быть устранены как недействи­тельные. Это не то же самое, что говорить, что нижестоящий орган власти не может устанавливать противоречащие друг другу нормы. Аргумент Хосе Хуана не доказывает, что если конституционные нормы непротиворечивы, то не могут возникнуть противоречащие

друг другу нормы на более низком уровне. Иными словами, данный аргумент не доказывает, что система обязательно непротиворечива, а доказывает только то, что применение принципа lex superior по­зволяет устранять противоречия. Но если то, что здесь устраняется (или не допускается) — это противоречия, тогда противоречия мо­гут иметь место.

Другой пункт, на который указывает Моресо, состоит в том, что из­дание новых норм — а не только отмена уже существующих норм — может порождать неопределенность в системе. В этом Хосе Хуан прав, вопреки тому, что когда-то утверждали мы с Карлосом Альчурроном. И это мне кажется важным.

VI. Пабло Наварро о судейском усмотрении

В своей работе «Пробелы, дозволения и усмотрение» Пабло На­варро ссылается на мою дискуссию с Хуаном Карлосом Байоном о юридическом регулировании и судебном решении. Дискуссия нача­лась моей работой «Важность различия между нормами и норма­тивными предложениями», которая вызвала пространный крити­ческий комментарий Байона под названием «О принципе запрета и условиях истинности нормативных предложений»^{[779] [780], и продолжи­лась потом моей статьей и ответом Байона, напечатанных в номере 33 журнала Doxa799.}

В своей фундаментальной работе, выделяющейся, как говорит Наварро, «ясностью аргументов, богатством библиографии и глуби­ной главных тезисов» (оценка, к которой я присоединяюсь полно­стью), Хуан Карлос затрагивает нескольких важных тем, таких как пробелы в праве, правовые нормы и их основания, практики тол­кования и судебное усмотрение... В своей работе я утверждал, что ввиду отсутствия нормы, которая устанавливала бы решение для некоторого случая, судья может решать его по усмотрению, или отказывая в иске, или предоставляя то, что просит истец. В обоих случаях судья должен обосновывать свое решение и, поскольку (как мы допустили) такое обоснование не может основываться на норме права, он должен принимать решение, прибегая к другим основани­ям (моральным, казуальным или политическим). Байон, напротив,

утверждал в своем ответе, что судьи не могут решать по усмотрению случаи, не предусмотренные в нормах, и что они обязаны отказать в исковом требование, которое не основано на праве. В ответ на мою реплику Байон признал, что его тезис был слишком сильным, и что для существования обязанности отказать в исковом требова­нии нужна, — как утверждал я, — норма, но аргументировал, что, хотя эта норма отсутствует (согласно нашему допущению) в так на­зываемой первичной или материальной системе, она находится во вторичной системе или процессуальной, которая является набором норм, регулирующих судебную деятельность. Он добавил, что это — часто встречающаяся норма, которая имеется во всех правовых си­стемах. Я не верю в универсальное существование часто встречаю­щейся нормы такого типа. Я основываюсь на том факте, что часто судьи признают уместными определенные исковые требования, вступая в противоречие с явно выраженными нормами, и я могу со­слаться здесь на случаи, упомянутые в моем ответе Байону (случай адвоката, который стремился к тому, чтобы поддержать свою мать в бракоразводном процессе против отца, или случай абсолютного запрета опекуну давать взаймы деньги своего подопечного). Такого рода норма должна быть эффективной и, если есть случаи, в кото­рых судьи не применяют ее, тогда не нужно утверждать, что она су­ществует универсально.

Пабло Наварро намечает некоторые важные различия. Во- первых, он различает между промежуточным усмотрением и гло­бальным усмотрением; во-вторых, между формулируемой нормой и ее основаниями; в-третьих, между нормативными квалификациями prima facie и бесспорными квалификациями; в-четвертых, между случаями нормативных пробелов и случаями, которые право не ре­гулирует и не стремится к тому, чтобы их регулировать. И, наконец, внутри вышеупомянутой категории он говорит о различии (разви­вая высказанное мною положение) между «несерьезными» случая­ми (или юридически нерелевантными), в которых судья отклоняет исковое требование in limine, и «серьезными» случаями, в которых судья выносит решение относительно требований и разрешения конфликта после выполнения всех соответствующих процессуаль­ных действий. Наварро завершает свой очерк замечанием о том, что «если бы было верно, что во всех правовых системах существует не­кая бесспорная норма (а не только формулируемая норма вторичной системы), которая требует от судей отклонять исковые требования в любом случае, включая те случаи, которые право не регулирует и

не стремится к тому, чтобы регулировать, тогда мы включили бы тезис несомненной значимости в наши теории о структуре и функ­ции правовых систем. Однако, я не думаю, что этот тезис должен быть принят без более очевидной и лучшей аргументации».

Таким образом, в нашем споре с Байоном Наварро в эллиптиче­ской и элегантной форме высказывается против тезиса Хуана Кар­лоса, соглашаясь со его оппонентом.

Единственный пункт, в котором я расхожусь с Пабло, относит­ся к «устойчивой интуиции, согласно которой поступки, которые не запрещены, суть нечто большее, чем нерегулируемые действия, что у них есть некая нормативная нагрузка; что, они хотя и слабым способом, но навязывают решение, и что, по этой причине, также накладывают ограничение на судебное усмотрение». Я не знаю, из чего состоит это слабое нормативное давление и в каком смысле (в пользу ли ответчика или истца) осуществляется это давление. Я по­дозреваю, что здесь речь идет о другом, и что тут имеет место смеше­ние логики и психологии.

Краткая автобиография

Я родился в 1931 г. в Харькове. Мой отец инженер, а мама пре­подавала немецкий и французский языки. В 1943 г. мои родители были депортированы в Германию. После окончания войны они ре­шили не возвращаться в Советский Союз. С1946 г. до 1949 г. я учил­ся в средней школе в Австрии (Bundesrealschule Linz), но не успел ее закончить, ибо наша семья переехала в 1949 г. в Аргентину. Моя жена — аргентинка, и у нас трое детей и пять внуков.

Только в 1953 г. я смог закончить среднюю школу в Буэнос-Ай­ресе и поступил на юридический факультет университета Буэнос- Айреса, который я закончил в 1958 г. Еще до окончания я занялся серьезно философией и особенно философией права. С1956 г. я уже работал при кафедре, в 1959 г. был назначен лектором, и в i960 г. — адьюнкт-профессором.

В 1963 г. я защитил диссертацию и получил звание доктора пра­ва. В том же году я получил стипендию Alexander von Humboldt- Stiftung и провел год (1963-1964 гг.) в Кельне (где я работал с проф. Ульрихом Клугом) и в Бонне (проф. Ганс Вельцель).

По возвращению в Аргентину я преподавал философию права как ординарный профессор в университетах Буэнос-Айреса (с 1971 г.) и Ла-Платы (1970-1980 гг.).

В 1968 г. я получил стипендию от British Council for Cultural Relations и провел год (1968-1969 гг.) в Оксфорде, работая под руковод­ством профессора Г.Л.А. Харта. С 1972 г. я читал лекции в различных университетах Европы и во всех трех Америках (Южной, Центральной и Северной), а также был неоднократно приглашенным профессором в университетах в Мексике, Испании, Италии, Германии, Бельгии, Фин­ляндии, Израиле, Венесуэле и Чили. С 1997 г. я состою заслуженным профессором университета Буэнос-Айреса.

В 1987 г. я был выбран членом исполнительного комитета IVR, в 1999-2003 гг. председателем IVR.

Из полученных наград следует упомянуть премию Гуггенхейма (John Simon Guggenheim Memorial Foundation), 1975 г., и премию Гумбольдта (Forschungspreis der Alexander von Humboldt-Stiftung), 1996 r.

Наиболее сильное влияние оказали на меня такие философы как Кант, Виттгеншейн, Карнап, Куайн, Тарский и особенно фон Вригт, а из философов права Кельзен, Харт, Альф Росс и мой боль­шой друг Карлос Альчуррон (1931-1996), с которым мы много рабо­тали вместе и написали три книги и немало статей.

Публикации: п книг и 122 статьи на испанском, английском, немецком, и итальянском языках и даже одна статья на русском, а также переводы 6 книг и 13 статей с английского и немецкого на испанский. Наиболее важные книги это Normative Systems (Вена; Нью-Йорк, 1971), изданная на английском и переведенная на испан­ский (1975), немецкий (1994) и итальянский (2005) nAnaiisis Logico у Derecho (Мадрид, 1991), обе написаны совместно с Карлосом Аль­чурроном.

Главные интересы: (нормативная) логика, логические струк­туры права и аналитическая философия. Кроме философии, мне очень нравятся собаки, лошади, архитектурные памятники, лите­ратура (особенно русская), театр, хорошенькие барышни и красное вино.

Евгений Викторович Булыгин