§ 3. ТЮРЕМНЫЙ РЕЖИМ

Тюремный режим был вернейшим средством физического и душевного калечения и уничтожения пленников царизма. В. И. Ленин не раз вскрывал подлинные задачи царской тюрьмы и тюремного режима.

Расправа осуществлялась путем легальных, а большей частью явно незаконных тюремных методов.

Основы тюремного режима определялись главным образом: 1) Уставом о содержащихся под стражею, 2) Уставом о ссыль­ных и 3) Общею тюремною инструкцией, официально введенной 28 декабря 1915 г., но фактически действовавшей с марта 1912 года.

В отношении тюрем военного ведомства ряд различных за­конодательных актов о режиме завершился Временным положе­

нием о военно-тюремных заведениях (утверждено 15 октября 1913 г.).

Особые правила режима действовали в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Управление монастырскими тюрь­мами осущесі влялось специальными инструкциями духовного ведомства.

Кандалы и всякого рода цепи в игтории царской тюрьмы до последнею дня существования царской власти были неотъ­емлемой принадлежностью тюрьмы.

Но в XX век царская тюрьма перешла не только с ручными и ножными кандалами, но и с приковыванием к тачке. В эпоху «конституционного строя» царское правительство, допуская воз­можность побега узников, ввело под скромным названием «предупредительных связок», являвшихся лишь видоизменением кандалов, заковывание в эти «связки» узников.

Жесточайший тюремный режим проводился в жизнь тю­ремной администрацией начиная с ее верхушки и кончая низами как старая военная муштровка с обязательным приветствием начальства: «здравия желаем, ваше высокоблагородие», со сни­манием перед ним шапок, со стоянием во фронт, с вытянутыми по швам руками и пр.

«Законными» средствами дисциплинарного воздействия яв­лялись разнообразнейшие лишения и того немногого, чем мог располагать заключенный,— переписки, свиданий, прогулок, права пользования библиотекой и пр., а над всеми этими мерами в каторжных тюрьмах, в исправительных арестантских отделе­ниях и для ссыльных, а также в военных тюрьмах и дисципли­нарных частях — розги. Кроме того, в каждом месте лишения свободы применялся карцер, и в частности темный, с выдачей горячей пищи лишь через три дня на четвертый.

Царская власть отменила лишь в 1903 году приковывание к тачке, бритье половины головы и треххвостную плеть. Но от­мена этих легальных средств мучительства с лихвой компенси­ровалась широким применением всевозможных, хотя формально и не указанных, но молчаливо легализированных способов истя­зания и надругательства.

Правительство употребляло немало усилий для того, чтобы гноить и морить в карцерах и пороть треххвостными плетьми и розгами без огласки. Никаких сведений о применении этих тяг­чайших наказаний не опубликовывалось в отчетах Главного тю­ремного управления. Когда же усиленно заговорили о бесчис­ленных порках, Главное тюремное управление сообщило в своем отчете за 1911 год, что согласно циркуляру от 8 декабря 1911 г. № 25 оно будет собирать сведения о применении кар­цера и розог. Но ни в одном из всех последующих отчетов этих сведений так и не опубликовало. А между тем в тюремных архивах, в делопроизводствах отдельных тюрем можно найти немало донесений с цифрами порки, и, следовательно, Главное тюремное управление получало эти материалы, но не решилось их опубликовать.

Делопроизводство Главного тюремного управления со всеми отчетами было сожжено во время февральской революции, и полных сведений о применении этих дисциплинарных наказаний не имеется. Но после того, как политические заключенные Нер­чинской каторги, централов Орла, Пскова, Смоленска и других опубликовали в своих воспоминаниях об этом, тайна применения розги раскрыта.

Каторжане и заключенные в исправительные арестантские отделения за дисциплинарные проступки подлежали телесному наказанию по усмотрению начальников этих мест заключения: в каторжных тюрьмах до 100 ударов розгами, а в исправитель­ных арестантских отделениях до 50 ударов. Ссыльно-поселенцы подлежали наказанию наравне с каторжными, и местные поли­цейские власти (ст. 240 Устава о ссыльных) имели право на­значать различные количества ударов розгами.

От розог в исправительных арестантских отделениях были освобождены лишь лица привилегированного сословия, а в ка­торге— также ссыльные женщины и старики старше 60 лет.

У многих бывших политических заключенных мы находим описания порки. Приведем из этих описаний два примера.

И. И. Генкин пишет про Тобольскую каторгу: «Пороли у нас так: вечером или ночью, редко днем, вызывают арестанта и ведут куда-нибудь в пустую камеру или коридор. Предварительного медицинского осмотра никакого... Набрасываются на арестанта, валят на пол, срывают брюки, загибают рубашку на голову, привязывают руки к скамейке, накладывают на голову халат или тяжелое арестантское одеяло. После этого «неизменный яр- мак», толстый надзиратель из здешних чалдонов, садится поверх арестанта и со словами: «Ложись роднойі Ох, грехи наши тяж­кие!»— коленями зажимает голову наказуемого. Помощник или

старший кричит «подержись»... с разбегу шага на три. на четыре наносит удар по ягодице, стараясь попадать в одно место. Чет­ные удары один наносит с одного бока, а нечетные — другой с другого. Розги брались новые. Мундиры снимались, рукава засучивались. Обыкновенно 99 ударов... После 10—15 ударов тело посыпалось солью.

Здоровец дает сходное описание порки, жертвой которой он был сам в Псковском централе: «Быстро мелькнули перед гла­зами ушаты, наполненные водой, с пучками торчавших вверх корешками розог. В стороне в беспорядке валялись кучками по­ломанные розги со следами крови на них. Посреди комнаты стояла скамейка, забрызганная каплями свежей крови. На полу вокруг скамейки тоже виднелись пятна крови. «Ложись, чего выпучил белки»,— крикнул помощник. Я стоял, не двигаясь с места. Восемь крепких рук вцепились в меня и бросили на скамейку животом вниз. Ноги захрустели от сжимавших рук и вытянулись вдоль скамьи. Скрещенные под скамейкой руки охватили ее крепко. Два надзирателя, стоявшие по бокам, тя­нули в разные стороны: левую вправо, а правую — влево. Тре­тий сел всей тяжестью на ноги, четвертый с отборной руганью сдергивал штаны. Двое стояли по бокам с пучками розог, ожи­дая начала. «Голову закрыть»,— скомандовал Никонов. Черное сукно обвилось вокруг головы и шеи, закрыв рот. Жиг, жиг — просвистали равномерно розги, впиваясь в тело огненными по­лосами и разливаясь горячими потоками. Казалось, что раска­ленные прутья глубоко прожигают тело. Сердце усиленно сту­чит. Воздуха нет... задыхаюсь» ^[12][13].

О размерах применения телесных наказаний можно судить по воспоминаниям политических заключенных. Цитированный выше И. И. Генкин вспоминает, что начальник Тобольской ка­торги доходил до того, что, не найдя за весь день ни одного на­рушения, драл авансом и стал считать за проступок такие вещи, как закуривание папиросы от лампы или оторванные на башмаке пуговицы... В своей книге «По тюрьмам и этапам» Генкин при­водит пример, когда телесное наказание было назначено сразу 130—150 заключенным и когда пришлось пороть два дня сряду ^[14].

Никитина приводит цифру высеченных в 1910 году в Во­логодском централе — 76 человек *.

В Московском архиве революции в папке с годовыми отче­тами начальников тюрем Нерченской каторги за 1912 год имеются сведения о применении карцера и розог, однако без указания числа ударов, но, судя по воспоминаниям политза-

Т а б лица 7

ПОДВЕРГНУТЫЕ ПОРКЕ РОЗГАМИ С ВЕСНЫ 1909

ПО ОСЕНЬ 1911 года

¹ См.

ключенных, излюбленной начальниками нормой было 99 ударов. В отчете начальника Кизиковской тюрьмы указано 273 чело­века высеченных; в отчете начальника Зерентуйской тюрьмы за тот же 1912 год указана цифра 101 человек, а начальника Алгачинской—13 человек. Все эти цифры отражают только ничтожную часть действительно выпоротых и не сопоставлены со среднесуточным числом заключенных.

Еще яснее становится степень распространения порки, если взглянуть на характер тех нарушений, которые влекли за собой розги.

Из названных отчетов видно, что это были: игра в карты, пронос водки или табака, непочтительность начальству, неис­полнение приказов, невыполнение урока и пр.

Наиболее полные сведения даны И. И. Генкиным. Они от­носятся к Псковской тюрьме ¹ (см. таблицу 7).

Применение телесных наказаний вызывало со стороны по­литических заключенных массовые протесты и самоубийства. На этой почве произошло самоубийство Сазонова и предотвра­щенное покушение на самоубийство нескольких других. По этому поводу был внесен в Государственную думу III созыва запрос, но Дума, послушная правительству, отклонила его, а комиссия Думы даже писала, что в Зерентуе было высечено всего двое, что самоубийством покончил один Сазонов, а пятеро «симули­ровали» ^[15][16].

В Кутомарской тюрьме Нерчинской каторги после введения нового режима для политических заключенных была применена порка, несколько человек отравились, а когда яд, вызвавший страшные мучения, не приводил к смерти, трое перерезали себе вены и умерли, а один умер от отравления ^[17].

Царское правительство твердо отстаивало розги. Когда 53 члена Государственной думы 23 мая 1914 г. внесли проект об отмене телесных наказаний, то министр Маклаков дал такое заключение о проекте: «Телесные наказания в исправительных арестантских отделениях и к приговоренным к каторжным рабо­там находим нужным сохранить, как единственную карательную меру в отношении лиц, утративших чувствительность к наказа­ниям нравственного характера,— меру, особенно необходимую при подавлении беспорядков в тюрьмах, так часто возникавших в последнее время ^[18].

Правительство не рассталось с телесными наказаниями до последнего дня своего существования и, как известно, совер­шенно не считаясь с законом, даже расширило их применение введением порки на фронте и вообще в войсках за время первой империалистической войны.

Рядом с розгами стояло по своей тяжести наказание карце­ром. Показателем состояния карцеров служит признание самого главного управления в его циркуляре от 16 сентября 1911 г. № 19. «Из имеющихся в Главном управлении сведений усмат­ривалось, что при некоторых местах заключения или не имеется вовсе карцера, или существующие не удовлетворяют назначе­нию. Заключенные помещались в карцер иногда в одном белье и без обуви, оставались, вопреки ст. 395 Устава о содержащихся под стражей, без горячей пищи в течение более трех дней и не всегда своевременно получали хлеб и воду» '.

Назначение карцера было чрезвычайно распространено. Политические каторжане Шлиссельбургской тюрьмы в своем открытом письме в 1913 году подсчитали, что из 63 опрошен­ных заключенных (47 политических и 16 уголовных) 50 человек провели в карцере 2463 суток^[19][20]. Они писали: «Сажают в карцер за всякий пустяк. Не спасает никакая болезнь. Сажают стра­дающих падучею болезнью, пороком сердца, туберкулезом. Из сидевших в карцере в июне прошлого года за протест против порки и сурового режима многие задолго до конца срока (30 су­ток) свалились с ног». Некоторых, указывается далее в этом письме, администрация была вынуждена убрать в лазарет до конца наказания. Совершенно больного заключенного еще до помещения в карцер унесли в лазарет тогда, когда он в течение нескольких дней ходил под себя, продержав его в карцере 28 су­ток. Спустя некоторое время он умер. Несколько ранее умер другой заключенный, с которого сняли кандалы, когда уже началась агония. И это не единственные смерти, ускоренные и вызванные карцером... Специальное исследование могло бы со­ставить очень длинный список: 20—30 суток карцера — самое обыкновенное явление.

Препровождение в карцер обычно сопровождалось истяза­ниями. «По дороге в карцер выстраивались надзиратели по обеим сторонам лестницы и ударами кулаков перебрасывали аре­стованного до самого низу. Искусство состояло в том, чтобы встречными ударами кулаков не давать арестованным падать». Нахождение карцера где-нибудь в подвальном этаже давало

возможность расправы там без особых свидетелей. Авторы вос­поминаний сообщают, что в карцер сажали людей раздетых и разутых. «Карцеры не отапливались. Вода в них замерзала. По ночам происходили избиения кулаками, плетьми, нагайками, тюремными ключами, топтали ногами... В одном из карцеров поверх дощатого пола были приколочены круглые жерди, и за­ключенный не мог там не только лежать или сидеть, но даже некуда было поставить голые ноги» *.

Приведем описание содержания в карцере Кишиневской тюрьмы: «Было темно не только ночью, но и днем; размер 2 шага ширины и 7 длины. Здесь 8—10 человек могли только сидеть или стоять один подле другого. Пол, стены и потолок асфальтовые; параша и более ничего; пища — хлеб и вода, воду нередко не давали. Задыхались от отравленного воздуха. Трудно было открывать глаза, чувствовалось, что замирает сердце — вот, вот перестанет биться, дышать нечем, и когда надзиратель открывал дверь для передачи хлеба или впуска нового человека, мы приближались к дверям, стараясь сильнее вдохнуть воздух, идущий из подвального коридора, который нам казался чистым, ароматным и душистым. В соседнем карцере еще хуже: «зады­хаемся и умираем», «задуши меня»... стоны слабели» ^[21][22].

В добавление к этим описаниям бывших политических за­ключенных приведем еще несколько слов, которые говорил один из тюремных инспекторов на II съезде тюремных деятелей 28 февраля 1914 г. В докладе на тему «Об усмирении буйствую­щих арестантов» он описывал употребление смирительной ру­бахи. «Надевание ее на заключенного в карцере имеет мало зна­чения: буйствование там продолжается, выражаясь в ругани, пении, плевании, обмазывании стен карцера испражнениями. Во всех этих случаях смирительная рубаха мало помогает: опыт показывает, что арестант мажет испражнениями стены босыми ногами и даже головой». Докладчик предлагает надевать рубаху на буйствующих, когда карцер ненадежен или когда все карцеры заняты ^[23].

В отношении политических заключенных такие истязания стали не только молчаливо легализированным, но и широко по­ощряемым приемом физического уничтожения, приемом, кото­рый представлял строго организованную систему с особо выра­ботанными для этого приемами и формами, принявшими форму

«обычного права», имевшего силу не меньшую, чем «писаное право». Это «обычное право», конкурируя со смертной казнью, быстро распространилось по каторжным тюрьмам Сибири, по централам Европейской России. В воспоминаниях бывших поли­тических заключенных не один раз подчеркивалась особая руко­водящая в этом отношении роль Орловского централа.

Если бы собрать все сделавшиеся известными факты истя­зания, то они заполнили бы целые тома. Эти факты один ужас­нее другого. Они оказались бесчисленными и по своему изощ­ренному разнообразию. Нет возможности вскрыть во всей пол­ноте этот садизм власти, эту вакханалию, на которую сверху с одобрением взирали руководящие круги, учреждения и лица, в то время как средние и низшие чины администрации тюрем делали свое ужасное дело, соревнуясь между собой и зная, что наиболее жестоких и бесчеловечных из них ждут не суд и не кара, а поощрения и награды.

Если трудно об этом писать, то какою гигантскою силою должны были обладать те, кто умирал, перенося все это, или кто перенес это, выйдя живым из застенков.

* *

♦

По государственной смете расходов на тюремную часть от­пускалось средств за ряд лет более, чем на все народное образование. В период с 1905 по 1907 год тюрьма погло­щала в два раза более денег, чем начальное обучение. Так, например, в 1905 году расходы на тюремное дело составляли 16 127 000 руб., а на начальное обучение 8 000 000 руб. В 1907 году на тюрьму было отпущено 20 472 000, а на началь­ное обучение — 9 681 000 руб. В 1910 году на тюрьму — 47 635 000, а на начальное обучение — 47 803 000 руб.

Царскому правительству тюрьма была необходимее школы.. Обучение же грамоте в самой тюрьме не привлекало внимания правительства. Рядом с таким «воспитателем», как тюремный надзиратель с пучками розог, тюремный учитель появлялся как редчайшее исключение, да и то он находился в полном подчине­нии тюремному священнику. А в помощь священнику законо­датель издавал строгие предписания об обязательном посеще­нии богослужения, об обязательном говении, исповеди и при­частии.

Культурно-просветительная работа в тюрьмах отсутство­вала: никаких кружков не было, клубов не существовало, газет не издавалось, никаких зрелищ, концертов, лекций не устраива­

лось. Даже самые здоровые развлечения в тюрьме объявлялись недопустимыми и преступными.

На такой почве с неизбежной необходимостью развивалось среди заключенных «самообслуживание», и оно выливалось в формы, резко различные у политзаключенных и у уголовных.

Политические заключенные применяли всякие способы для удовлетворения своих культурных запросов и для того, чтобы внести культурно-просветительную и политическую работу в массу заключенных.

Характеристика этой работы политических заключенных дана в сборнике, изданном обществом бывших политкаторжан

Из всего того, что мы знаем о тюрьме, нет ничего более яркого, чем это стремление к знанию, самообразованию, к раз­витию и учебе других при гнетущих физически и морально условиях каторги. С настоящей силой революционера преодоле­вались все препятствия.

«В лучшем случае,— писал В. И. Ленин,— в тюрьмах не нас учили, а мы учились марксизму, истории революционного движения и пр. С этой точки зрения очень многие просидели в тюрьмах недаром»^[24][25]. Про И. В. Бабушкина, расстрелянного карательной экспедицией Ренненкампфа, В. И. Ленин писал: «...Бабушкин жил в это время на далеком севере, в Верхоленске, оторванный от партийной жизни. Времени он даром не терял, учился, готовился к борьбе, занимался с рабочими, товарищами по ссылке, старался сделать их сознательными социал-демокра­тами и большевиками» ^[26].

Для того чтобы познать всю величину проделанной поли­тическими заключенными работы, надо не упускать из виду убо­гость тюремных библиотек ведомства главного тюремного управ­ления. Надо было собственными силами создать этот подсобный, совершенно необходимый аппарат для занятий. В очень богатой содержанием статье В. Ульяновского имеются, между прочим, следующие красноречивые цифры: тюремная библиотека ведом­ства в Александровском централе включала в 1906 году всего 1822 тома. Из этого числа 363 «религиозно-нравственных» кни­ги, 698 старых журналов, 223 тома русской беллетристики и т. д. Политические заключенные довели число книг в 1914—1915 гг. до 8500, из их числа приходилось на беллетристику около 3000, научных книг по разным отраслям знания — свыше 3000, различных журналов — свыше 1000.

Для нелегального получения книг с воли и их хранения в тюрьме приходилось прибегать ко всевозможного рода ухищ­рениям.

Благодаря таким ухищрениям в тюрьму проникала и такая литература, которая была запрещена для заключенных или даже изъята из обращения и на воле. Для выяснения официального состава тюремных библиотек интересно сравнение «Примерного каталога для тюремных библиотек» с «Алфавитным указателем книг, не разрешенных для чтения арестантам» *. В примерном каталоге на первом месте стоят «богословско-нравственные книги» с описанием жития «мучеников» и «святых» и иная по­добная литература.

В списках запрещенных книг мы встречаем сочинения Ленина, Луначарского. Толстого, Кропоткина, Либкнехта, Розы Люксембург и т. д. Списки занимали десятки страниц очень убористого шрифта.

Царская цензура, литературное творчество святейшего синода и царская тюрьма дружно шли вместе нога в ногу.

♦ *

*

Царская тюремная медицина сделала все зависящее от нее для распространения болезней и для укорачивания жизни тех, кто имел несчастье попасть в заключение; тюремная медицина, за редчайшими исключениями, не только уживалась с совер­шавшимся на ее глазах изо дня в день, из года в год безобраз­нейшим попиранием всех требований врачебной науки, но даже санкционировала такие способы физического калечения, как те­лесные наказания, карцер, истязания, избиения и т. д. Один из тюремных врачей оставил по себе такую мрачную память, что наряду с наиболее прославившимися тюремщиками предстал перед пролетарским судом в качестве обвиняемого и был осуж­ден Верховным судом в январе 1924 года.

В самом деле, в каком непримиримом противоречии с эле­ментарными требованиями гигиены находился весь «законный» режим. Арестантское платье, плохая пища и постель, труд, по­мещение, дисциплинарные наказания — все это служило целям

не только причинения страданий, лишения самого элементарного и самого необходимого для сохранения здоровья и жизни, но и нескрываемого физического калечения и уничтожения. Напри­мер, арестантское платье совершенно необычной формы не было рассчитано на согревание и надлежащее прикрытие тела и до­ставляло заключенному психологическую и физическую тяжесть.

Только в 1903 году было отменено соблюдавшееся с неукос­нительною строгостью бритье мужчинам половины головы (приговоренным в каторжные работы и ссылку на поселение). Мы уже знаем, что только в том же 1903 году было отменено приковывание к тачке, с которой заключенный делался нераз­лучным, как и со своими кандалами, таская ее за собою повсюду и даже на тесные нары, на которых он спал вповалку с другими заключенными на соломенных, прогнивших матрацах.

Гигиена труда, не существовавшая для рабочих на свободе, конечно, не существовала и в тюрьме. Жизнь заключенного про­текала между двумя крайностями: полным бездействием в каме­рах, без надлежащего света и воздуха, и таким каторжным тру­дом, как постройка, например, Онорской дороги, о которой го­ворили, что она вымощена костями каторжников.

К числу очень немногих работ о санитарном состоянии царских тюрем относится статья доктора Эйхгольна. Измеряя состав воздуха утром в тюрьме после поверки, он часто находил угольной кислоты в 8—10 раз выше нормы *.

При таких антигигиенических условиях туберкулез стано­вился неотъемлемой принадлежностью тюрьмы. Каторжанин был неизбежно обречен на чахотку, и звон кандалов был по­стоянным аккомпанементом его чахоточного кашля. Половина тех, кто умирал в тюрьмах, погибали от туберкулеза. Недоеда­ние и совершенно ненормальное питание вели к распростране­нию другой тюремной болезни — цинги. При среднесуточном числе больных в тюремных больницах в 1914 году 14 351 (т. е. 8% состава тюремного населения) больных цингою средним числом за каждые сутки было 292.

Сыростью в камерах вызывалась тюремная болезнь — мы­шечный ревматизм и тому подобные болезни этой группы (409 больных в сутки). Пользование общей посудой для питья и еды, теснота в камерах вели к распространению заразных ве­нерических болезней вплоть до сифилиса, и в тюремных боль­ницах каждый день таких больных насчитывалось 638 человек. Губительным был тюремный режим для сердечнобольных, и статистика определяла среднесуточное число таких больных,

находящихся в больницах, цифрою 330, а больных неврастенией и эпилепсией — 313. Число пользовавшихся больничным лече­нием в 1912 году было 161 060 человек, из них умерло 5 962; в 1913 году число таких же больных было 154 688 человек, из коих умерло 4815. В 1912 году соотношение умерших к средне­ежедневному числу больных было 3,2 и в следующем году — 2,8. Время от времени распространялись эпидемические заболева­ния, в 1908 и 1909 годах свирепствовал тиф, которым в 1908 го­ду болело 15 736, а в следующем году — 20 350‘.

Число умерших за время этой эпидемии предусмотрительно не указано. Вообще при ознакомлении со статистикой тюремных больниц надо помнить, что обращение за врачебной помощью нередко было совсем безнадежным делом, а иногда со стороны больного требовалась для этого смелость, так как даже тяжело­больные зачислялись в «симулянты» и попадали вместо боль­ницы под розги и в карцер. Так, например, один из заключен­ных за «симулирование» болезни подвергся заключению первый раз в темном карцере на 3 суток, во второй раз в светлом кар­цере на 6 суток, в третий раз — наказанию розгами в количестве 25 ударов за «облитие себя и матраца керосином из лампы и попытку зажечь, явно симулируя этим сумасшедшего». В запи­сях об этом заключенном розги чередуются с карцером; по­следняя запись гласит: «Умер в больнице от туберкулеза легких».

Из другого документа о другом заключенном видно, что смена несколько раз розог и карцера закончилась переводом из карцера ранее срока в больницу, где больной умер ^[27][28]. О целой серии систематического «лечения» (например, психически боль­ных) избиением до смерти подробно сообщает в своих воспоми­наниях очевидец Львов. Это было в Московской окружной психиатрической лечебнице в 1911 году (на станции Голицино), где санитары убивали тяжелобольных, чтобы отделаться от них. Ими была выработана особая система: «В полночь к моему со­седу подошли двое санитаров. Один сдвинул его пониже с по­душки и со всего размаха начал ударять кулаками по верхней части черепа. Удары гулко раздавались в тишине палаты. Боль­ной вначале что-то вскрикнул невнятное. Потом затих и только по временам стонал как-то изнутри. Когда один санитар отбил себе руку, продолжал другой. От этих ударов неминуемо должно было произойти кровоизлияние в мозг. Повреждения врачи мо­гут не обнаружить, так как на теле знаков нет, а на заросшей волосами голове не видно кровоподтеков. Смерть от кровоизлия­ния в мозг — обычный конец паралитика... Больной затих. Его оставили на полчаса. Потом пришли, послушали дыхание, по­щупали пульс. Он был еще жив. Тогда один из санитаров влез на кровать и начал давить грудную клетку полумертвого пара­литика коленями. После этого приема он умер» *.

В заключение отметим одну любопытную черту законода­тельства, связанную с тяжелою болезнью тех, кто был пригово­рен к ссылке в каторжные работы. По ст. 27 Устава о ссыльных, если подлежащий каторге и ссылке на поселение оказывался по освидетельствованию особой комиссии неспособным к отбытию этих наказаний, он оставался в тюрьме вплоть до выздоровле­ния, но срок увеличивался в полтора раза, исходя из первона­чально назначенного судом срока, даже и в тех случаях, когда часть каторги была уже отбыта.

Необходимо особо охарактеризовать режим в военных тюрьмах.

Осужденные солдаты находились еще в более худшем по­ложении, чем лица, не состоявшие на военной службе, так как они могли по приговору суда попасть не только в тюрьмы мини­стерства юстиции, но и в специальные военные тюрьмы. Назна­чение последних определялось характером воинской дисцип­лины: военно-карательные учреждения должны были сломить волю упорствующего, а если строгий режим обычной военной службы оказывался недостаточным для воспитания в духе тре­буемой дисциплины, то режим карательного учреждения должен был осуществляться на началах еще более жестокой дисцип­лины. Методы жестокой расправы указывались в самом тексте военного закона и были более суровы, чем, например, в Уста­ве о содержащихся под стражею. К сожалению, те, кто пе­ренес на себе непомерные тяжести пребывания, например, в дисциплинарных частях, почти совсем не оставили воспоми­наний.

Не надо упускать из виду, что классовые различия группи­ровок— с одной стороны, дворянского и буржуазного офицер­ства, а с другой — «нижних» чинов — строжайше проводились

в военных тюрьмах. Офицеры и «нижние чины» здесь никогда не должны были смешиваться. Военно-одиночная тюрьма и дисциплинарные батальоны, роты и команды существовали толь­ко для «нижних чинов», а крепости и гауптвахты — только для офицеров и военных чиновников. Но и здесь положение опре­делялось различием чинов. Гак, например, на содержание в кре­пости заключенных генералов отпускалось 50 коп. в сутки, штаб- и обер-офицеров — 40 коп. Стоимость же содержания «нижних чинов» была установлена в 20 коп.

Положение заключенных в военных тюрьмах определялось Воинским уставом о наказаниях и особенно Временным поло­жением о военно-тюремных заведениях, утвержденным 15 ок­тября 1913 г.¹. Изменения в него были внесены 28 октября 1913 г. В этом Положении подтверждалось ранее существовав­шее право применения к «нижним чинам» розог и пр. По ст. 78 этого Положения заключенные в дисциплинарные батальоны, роты и команды за их проступки, не влекующие предания суду, подлежали следующим дисциплинарным наказаниям: 1) лише­нию подстилки на срок до одного месяца, 2) назначению вне очереди на хозяйственные работы не свыше 14 нарядов для заключенных, содержавшихся в общих камерах, 3) аресту на срок не более одного месяца, 4) переводу в низший разряд, 5) наказанию розгами от 10 до 100 ударов. Арест отбывался в темном карцере, причем арестованный содержался на хлебе и воде с выдачей горячей пищи через три дня в четвертый и спал без подстилки. В дни получения горячей пищи он должен был выводиться на прогулку отдельно от прочих и содержаться в светлом карцере. На буйствовавшего могла надеваться смири­тельная рубаха. Такие же наказания налагались и на заключен­ных в военных тюрьмах.

Среди всяких запрещений отметим запрещение курить, петь, громко разговаривать, заниматься какими-либо играми.

В неподлежавшем оглашению отчете полковника Макаренко о состоянии дисциплинарных батальонов и военных тюрем, обна­руженном только после революции, вырисовывается самая гне­тущая картина ^[29][30].

Для общей характеристики режима дисциплинарных баталь­онов достаточно привести из этого отчета, например, такое ме­сто: «Тот факт, что для многих заключенных режим дисцип­линарных батальонов оказывается решительно невыносимым, вряд ли может подлежать сомнению. Все начальники батальонов указывают на то, что в основе большинства наиболее тяжелых проступков, совершаемых заключенными, лежит стремление их избавиться от содержания в дисциплинарном батальоне путем осуждения к высшему наказанию, хотя бы к каторге» *.

Признание начальников дисциплинарных батальонов, что установленный в этих батальонах режим был хуже каторжного, говорит так много, что нечего добавить к этому. Однако дис­циплинарные батальоны с их режимом продолжали свое суще­ствование до последнего дня царизма.

Отчет содержит сведения о местоположении карательных военных учреждений, их санитарном состоянии, работах, дис­циплине в них, административном персонале и пр. Вот неко­торые сведения.

Екатериноградский и Херсонский дисциплинарные баталь­оны летом окутаны пылью, а заключенные Херсонского ба­тальона, кроме того, страдают от малярийных заболеваний, так как он расположен близ берегов Днепра, заросших камышом. Помещения рот Херсонского и Бобруйского батальонов тесны. Во всех батальонах, кроме Херсонского, отмечается недостаток света и вентиляции. В Бобруйском батальоне в нижнем этаже стоит значительная сырость, а приемный покой и околоток рас­положены близ отхожих мест в холодных, темных и сырых по­мещениях и воздух в них настолько тяжелый, что входящий невольно задерживает дыхание.

В одиночных камерах старого здания Рижской и нижнего этажа Варшавской тюрем сырость поднимается по стенам выше человеческого роста, причем около стен весной стоят невысы­хающие лужи воды.

Таковы помещения. В них военно-заключенные «нижние чины» проводили время частью в военной муштровке, частью в ничегонеделании, так как правильной организации труда не было. Впрочем, по словам ревизора, работы даются «лишь в виде поощрения». Далее мы узнаем, к чему свелось это «поощрение». В Варшавской и Рижской военных тюрьмах изготовлялись гильзы для папиросных фабрик за плату для тюрьмы по три копейки с 1000 штук. Давалось заключенному задание — сделать определенное количество тысяч. Если задание выполнялось, то на следующий день его увеличивали, а если материал оказывался испорченным свыше нормы, то за это следовали дисциплинарные взыскания и почти всегда телесные наказания *. Этот порядок привел к тому, что многие ожесточились, стали умышленно портить и выбрасывать материалы, открыто выра­жая свою ненависть к кадровым унтер-офицерам, и озлобление заключенных стало прорываться резкими случаями нарушения дисциплины.

Обычные же работы состояли в чистке винтовок на складе, пилке и колке д(>ов, носке воды, ремонте обуви, зданий и ого­родных работ. За эти работы никакого вознаграждения вообще не полагалось.

Здесь уместно подчеркнуть, что военно-уголовный закон не признавал собственности, когда речь шла о солдатах, осужден­ных к лишению свободы в дисциплинарных частях. «Собствен­ные вещи приговоренного к дисциплинарной части продаются с аукционного торга, и вырученные деньги зачисляются в его фонд». По тому же закону вознаграждение за труд заключенных в дисциплинарных частях было еще хуже, чем в общеграждан­ских тюрьмах, так как из чистой прибыли 59% удерживалось в особый фонд на нужды военно-тюремных заведений и награды должностным лицам, ведущим в них работы.

В отчете говорится о служебном персонале дисциплинарных частей и тюрем: «Умственный кругозор кадровых унтер-офице­ров ниже всякой критики». Они сами совершали кражи, кон­воируя нижних чинов в город. Отмечаются случаи жестокого обращения кадровых унтер-офицеров с заключенными.

Без того тяжелое положение заключенных в военных кара­тельных учреждениях было еще более отягощено законом, объ­явленным по военному ведомству приказом 22 июня 1913 г. № 327, по которому из срока действительной военной службы исключалось время, проведенное нижними чинами под стражей, и время исполнения судебных приговоров.

Дисциплинарные наказания вплоть до розог налагались единоличным распоряжением начальника на «худших» и «испы­туемых», а на «исправляющихся» — постановлением комитета (ст. 84 Временного положения о военно-тюремных заведениях), но начальник мог и в этих случаях сечь «за своею ответствен­ностью».

Таблица 8

ДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ВЗЫСКАНИЯ В БАТАЛЬОНАХ

за 1901 год

Такова была царская тюрьма во всех ее разнообразнейших видах в начале XX века. Тюрьма могла ставить себе различ­ные задачи—устрашение, возмездие, изолирование, «нравствен­ное исправление» и пр. Но ее сущность везде — ив холодной, сырой, бревенчатой тюрьме-избе далекой Сибири, и в хорошо оборудованных, выстроенных напоказ тюремных зданиях неко­торых центральных городов — оставалась одна и та же: откры­тое или замаскированное физическое уничтожение заключенных.

Тяжесть тюремного режима заключалась не только в основ­ном, но и в мелочах. Но это не сломило стремления полити­ческих заключенных к борьбе.

Наиболее яркие и героические формы борьбы применялись политическими заключенными. Заполнение политическими тю­рем и каторги непосредственно после революции 1905 года влило в общую массу заключенных значительное число новых узников, воодушевленных силой революционной борьбы, не уте­рявших связей с оставшимися на свободе товарищами. И приемы борьбы внутри стен тюрьмы напоминают приемы политической борьбы на свободе. О них царское правительство спешило опо­вестить правительства других стран, стремясь оправдаться пе­ред заграничным общественным мнением и попугать его угрозой

грядущей революции. Так, например, в своем официальном обра­щении на Вашингтонском тюремном конгрессе оно обвиняет революционеров в создании трудностей для устроения тюрем­ного дела и приводит цифры, которые являются красноречивыми показателями сил революции 1905 года. «Уже в 1905 году,— говорилось в этом обращении,— было зарегистрировано 9 слу­чаев нападения на места заключения извне, сопровождающихся насильственным освобождением 99 арестантов». В последующие два года такие нападения на тюрьмы стали уже сравнительно редким явлением, но зато число подкопов и проломов, обнару­женных в тюрьмах, достигло огромной цифры— 1456 случаев. Только в 1907 году убито 140 и ранено 169 человек из личного состава служащих мест заключения. В 1908 году было зареги­стрировано 15 случаев нахождения в разных тюрьмах бомб, пироксилиновых шашек и других взрывчатых материалов ’.

Временная победа правительства над революцией 1905 года изменила формы борьбы внутри тюремных стен как со стороны тюремной администрации, так и со стороны заключенных. Пра­вительство дало лозунг «истребить, сокрушить, ломать». В таком направлении повелось воспитание тюремного персонала. Как из рога изобилия, сыпались награды, чины, ордена, повышения по службе на тех начальников мест заключения, которые про­явили наибольшие способности в истреблении заключенных.

В тюремной инструкции Предписывалось холостыми снаря­дами или вверх не стрелять и «патронов не жалеть».

В Архиве революции хранится секретный приказ главного тюремного управления № 13 от 30 июня 1911 г., в котором оно рекомендует начальникам тюрем устройство в коридорах и на площадках лестниц, а также на тюремных дворах особых ре­шетчатых металлических заграждений для вооруженных посто­вых надзирателей. Находясь внутри этих заграждений, можно обстреливать весь тюремный коридор, лестницы и двор.

Высочайшие благодарности выносились нижним чинам даже за такие убийства заключенных, как, например, убийство безо­ружного арестанта в клозете вагона при попытке бегства. Такие благодарности, в особенности с добавлением к ним денежной награды в 5—10 руб., достигали своей цели, и история царской тюрьмы за последние 15 лет ее существования знает случай, когда при усмирении волнений в тюрьме (29 апреля 1908 г.) было убито около 40 заключенных и ранено 56, причем ране­ные были оставлены без помощи, а некоторые трупы — изуро­дованы.

См. «Журнал министерства юстиции» 1910 г. № 7, стр. 178.

По официальной статистике при подавлении беспорядков было в 1913 году убито 24, ранено 82 арестанта; в 1914 году убито 13 и ранено 21; в 1915 году убито 17 и ранено 14.

Развивались и такие формы борьбы заключенных, как отказ вставать перед тюремным начальством, снимать перед ним шапки, не отвечать при обращениях на «ты», отказ от приема пищи — тюремные голодовки. Тюремное начальство не вело их статистики, но мы знаем о высокой степени их распространения из воспоминаний политических заключенных.

Особыми формами борьбы являлись побеги из тюрем.

Мы воспроизводим следующую таблицу со сведениями, до­веденными вплоть до 1915 года.

Таблица 9

РАЗНЫЕ ФОРМЫ БОРЬБЫ В ТЮРЬМАХ (по официальной статистике)

Последняя борьба с царской тюрьмой разыгралась в дни февральской революции. Народ и войска шли к тюрьмам и раст­воряли тюремные двери, давая свободу заключенным. Там, где происходило освобождение лишь политических или где освобож­дение хотя сколько-нибудь задерживалось, заключенные обезо­руживали тюремную стражу и выходили из тюрем.

Но это был лишь первый этап борьбы. За февральской шла Великая Октябрьская социалистическая революция, разрушив­шая до основания царскую тюремную систему.