§ 3. Источники древнерусского права

Русское средневековье является одним из наименее изученных периодов отечественной истории, что объективно связано с незна­чительным количеством сохранившихся источников. Это положение в свою очередь заставляет максимально внимательно относиться к любым видам источников, применять их комплексный анализ, позво­ляющий раскрыть многогранность содержания памятника, в том числе его «гносеологическую» многогранность.

юридическое исследование частноправовых актов — грамот — помимо непосредственной цели создания условного формуляра позволяет сде­лать ряд неожиданных наблюдений относительно сущности правового регулирования поземельных отношений, статуса недвижимых вещей, расширить представление о характере частноправовых сделок и т.п.

На особое место частных актов в системе источников истории пра­ва указал А.С. Лаппо-Данилевский, отметив, что частноправовые по­нятия, отраженные в актах, являются «сравнительно более точными и тоньше оттеняют правовую мысль, чем публичные, что и предполагает уже наличность некоторой их системы, хотя бы она и не была опознана в полной мере»¹. В этом замечании А.С. Лаппо-Данилевского содер­жится важный вывод, что частные акты уже предполагают определен­ную систему сравнительно точных понятий. При этом следует иметь в виду, что эта система была максимально приближена к массовому пра­восознанию, поскольку в акты заносилось прежде всего то, что сами стороны считали важным при заключении сделки. Соответственно именно изучение частных актов позволяет воссоздать систему устой­чивых юридических конструкций, использовавшихся в средневековом русском праве для описания и регулирования обязательственных от­ношений.

В средневековой Руси понятием «грамота» объединялись как акты, предоставляющие права и служащие доказательством их («удо­стоверительные акты» по терминологии А.С. Лаппо-Данилевского), так и записи о фактах правового характера («осведомительные акты»

А.С.

видно, что «предметов правового характера» касается только один вид актов, а именно удостоверительные акты. Между тем при публикации древнерусских грамот издатели объединяют как удостоверительные, так и осведомительные акты под общим названием «грамоты».

В отличие от рассмотренных определений актов, С.М. Каштанов предложил выделять акты как документы, «устанавливающие опреде­ленные правоотношения либо между контрагентами сделки, либо между автором и адресатом»¹. Иными словами, к числу актов им были отнесены только документы, содержащие договорные отношения.

Подход к трактовке актов (грамот) в данной работе связан с необхо­димостью рассмотрения их юридической природы. В этом смысле акт представляет собой правовую форму, в которую облекаются опреде­ленные имущественные, политические, личные отношения, а также с помощью которой определяется правовой режим той или иной вещи, предмета правоотношения.

Таким образом, становление и эволюция акта, его форма и структу­ра тесно взаимосвязаны с содержанием правоотношений, облекаемых в форму акта. Соответственно анализ формуляра грамот, значения от­дельных его элементов позволяет уточнить представления о природе самого широкого круга правоотношений, существовавших в средневе­ковой Руси.

Не менее важно определить и терминологию, которая будет ис­пользоваться в работе при анализе отдельных элементов формуляра, отражающих в свою очередь элементы обязательственного правоот­ношения. Как известно, в западноевропейской дипломатике со вре­мени издания работ Т. Зиккеля и Ю. Фиккера^[137][138] принято выделять два основных смысловых раздела любого акта: «протокол» (состоящий из начального протокола и конечного, эсхатокола) и собственно «текст»^[139].

В работах отечественных исследователей нет единства относительно трактовки термина «клаузула»: так, А.С. Лаппо-Данилевский рассма­тривал клаузулу как «мысль, выраженную в акте отдельно от других»¹;

B. И. Веретенников и А.А. Введенский под клаузулой (или формулой) акта понимали «грамматически законченное целое предложение»^[140][141];

C. М. Каштанов определял клаузулу как «статью договорного характера»^[142]и т.д. В.И. Веретенников, кроме того, предлагал разделять клаузулы на «основные реальные» и «основные протокольные»^[143]. Следует признать, что наиболее удачен подход А.С. Лаппо-Данилевского, позволяющий, выражаясь словами того же исследователя, «сообразовываться с теми моментами, которые сами составители акта стремились различить в его составе»^[144], то есть в наибольшей степени ориентированный на выявление того содержания, которое составители грамоты стремились выразить посредством рассматриваемых клаузул. Однако трактовку А.С. Лаппо- Данилевского, сообразуясь со спецификой данного исследования, не­обходимо уточнить: под клаузулой следует понимать не просто «мысль, выраженную в акте отдельно от других», но и как устойчивый элемент формальной стороны обязательственного правоотношения, отражаю­щий в свою очередь соответствующий элемент содержательной сторо­ны. При этом, конечно, следует иметь в виду, что клаузульный анализ в таком виде применим именно для нужд историко-правового иссле­дования.

В данной работе при характеристике отдельных клаузул будет использоваться терминология, применяющаяся в исследованиях условного формуляра, при этом следует учитывать относительность соотнесения клаузул индивидуального и условного формуляров. В за­падноевропейской дипломатике, из которой заимствованы соответ­ствующие названия, выделяются следующие основные клаузулы, ана­логи которых встречаются в древнерусских актах:

1) invocatio — посвящение богу;

2) intitulatio — обозначение лица, от которого исходит документ;

3) inscriptio — обозначение адресата;

4) arenga — преамбула, указывающая на обстоятельства, предшество­вавшие сделке и связанные с нею причинно-следственной связью;

5) dispositio — распоряжение, определение по существу дела;

6) sanctio — запрещение нарушения документа;

7) corroboratio — сведения об удостоверительных знаках документа;

8) datum — указание места и времени выдачи документа¹.

В XIX в. была проведена огромная работа по сбору, обработке и публикации частных и публичных актов, характеризующих развитие древнерусского права^[145][146]. В XX в. была продолжена работа по введению в научный оборот частных и публичных актов, при этом за основу их систематизации при публикации был взят территориальный принцип^[147]. С 50-х гг. началось издание берестяных грамот, открытие которых по­зволило существенно обогатить наше представление о юридических конструкциях и правовых институтах древнерусского права, об особен­ностях правовой системы Северо-Западной Руси.

Помимо частноправовых актов огромное значение имеют законо­дательные памятники. Эта группа источников права подробно и глу­боко изучалась в специальных исследованиях, в связи с чем в данной работе следует ограничиться указанием на то значение, которое имеет конкретный памятник для рассмотрения заявленной темы, не повто­ряя хрестоматийных источниковедческих обзоров.

Русская Правда, вне всякого сомнения, занимает особое положение среди других законодательных памятников, представляя собой запись правовых институтов, характерных для Киевского государства, и арха­ичных правовых обычаев, характерных для догосударственного периода.

Признавая, что отдельные нормы Русской Правды продолжали действо­вать на северо-западе Руси в период XII—XV вв., следует обратить вни­мание на еще один момент: сравнение норм источников права Северо- Западной Руси XII—XV вв. с положениями Русской Правды позволяет установить преемственность правовой традиции этого региона с правом Киевской Руси, а также выявить специфику права северо-западных рус­ских земель.

Псковская Судная грамота является крупнейшим памятником рус­ского права периода XII—XV вв. Хотя в основе правовой системы всех русских земель этого периода лежали установления обычного права и положения Русской Правды, в Псковской Судной грамоте отразились новые правовые институты, свидетельствующие о качественном из­менении системы древнерусского права, что и определило ее особое место в истории российского законодательства.

В свою очередь обращение к тексту испытавших влияние Псков­ской Судной грамоты Судебников 1497, 1550, 1589 гг. и Соборного уложения 1649 г. позволяет проследить дальнейшее развитие правовых институтов, характерных для права Северо-Западной Руси XII—XV вв., что в ряде случае помогает составить более точное представление об их сущности.

Особую группу законодательных памятников представляют между­народные договора (с Византией, Ригой, Готландом, Любеком, Ливон­ским орденом и др.), в которых, однако, настолько очевидно проявляет­ся влияние древнерусского права, что их следует отнести к источникам древнерусского происхождения, в полной мере отражающим особен­ности отечественной правовой традиции.

Среди древнерусских источников брачно-семейного права церков­ного происхождения на первое место должны быть поставлены поста­новления соборов, однако от рассматриваемого периода сохранился единственный пример таких установлений — решения Владимирского собора 1274 г.^[148] Собор был созван в связи с поставлением владимирского епископа Серапиона, однако председатель собора митрополит Кирилл II поставил перед собранием проблему упорядочения норм канониче­

ского права и приведения их в соответствие с византийскими образца­ми. Для этой цели непосредственно перед собором Кирилл II выписал из Болгарии экземпляр Кормчей, который и предъявил собору как об­разец.

Относительно Стоглава уже И.В. Беляев — один из первых светских исследователей этого памятника — отметил: «Как собрание данных для изображения разных сторон русского быта XVI в. Стоглав — памятник, ничем незаменимый»¹. Действительно, постановления Стоглавого со­бора — памятника права Московского централизованного государ­ства — в некоторых отношениях является весьма ценным источником при изучении права Северо-Западной Руси. Как известно, основным источником Стоглава являлась церковная практика, и в связи с этим следует обратить внимание на тот факт, что председательствовал на соборе митрополит Макарий, бывший в свое время архиепископом новгородским.

Еще одну группу древнерусских источников церковного права пред­ставляют канонические ответы, целью которых было разъяснение дей­ствующих норм церковного права по поводу недоразумений, встречаю­щихся на практике, или же указание на их обязательное неукоснительное исполнение. Иными словами, эта группа источников ориентирована не на создание новых правил, а на проведение в жизнь православного об­щества уже существующих. Среди этих источников следует назвать отве­ты митрополита Иоанна II (1080—1089) на вопросы Якова черноризца^[151], ответы Нифонта, епископа Новгородского, на вопросы Кирика, Саввы и Илии (используется и другое название — «Вопрошанье Кириково»)^[152],

правило митрополита Максима¹ и др. «Вопрошанье Кириково», боль­шая часть ответов которого бесспорно принадлежит Нифонту, известно по тексту Кормчей XIII в. и регулирует весьма широкий круг отношений. Ряд положений этого памятника входят в противоречие с нормами кня­жеских церковных уставов по принципиальным вопросам (в частности, относительно достаточных оснований для расторжения брака).

Устав князя Ярослава является наиболее ранним кодексом семейно­го и брачного права Древней Руси, сложившимся в течение XI—XII вв. (в Уставе князя Владимира Святославича интерес для рассматривае­мой темы представляет лишь ст. 9, в которой определяются некоторые преступления против брака, однако эта статья сама по себе не может служить основанием для раскрытия основных институтов брачного древнерусского права. Тем не менее сопоставление перечня преступ­ных деяний, данных в ст. 9 Устава, с другими текстами византийского и древнерусского происхождения может дать неожиданные результаты)^[153][154]. Устав князя Ярослава не дошел до нас в своем первоначальном виде, но сохранился в большом числе позднейших переработок с сокращения­ми и дополнениями, причем только в поздних списках, не ранее XV в. Это не только затрудняет использование Устава в качестве источника по истории средневековой Руси, но и порождает скептическое отно­шение вообще к возможности его применения для изучения истории права до XV в. В контексте данного исследования вопрос о времени и условиях происхождения княжеских церковных уставов не принци­пиален, как справедливо заметил еще М. Горчаков: «Как бы ни разре­шался вопрос о времени и способе происхождения уставов Владимира и Ярослава, — существование их служит бесспорным доказательством того, что государственное русское законодательство признано было русской церковью за источник брачного права с самых первых времен его существования и в виде актов, приписываемых первым христиан­ским князьям, вносилось в свод церковного законодательства»^[155].

Особое значение имеет Устав великого князя Всеволода, продол­живший традицию создания светских источников брачно-семейного права. Устав князя Всеволода впервые был издан в 1807 г.^[156] Уже во вто­

рой половине XIX в. было замечено, что Устав Всеволода весьма бли­зок к некоторым спискам Устава князя Владимира Святославича. Так, Н.С. Суворов видел в нем «не что иное, как безграмотную переделку или переписку устава Владимира на имя Всеволода»¹. Действительно, основная часть Устава Всеволода взята из Синодальной редакции Уста­ва Владимира, однако наибольший интерес в этом Уставе представля­ют его дополнительные статьи, являющиеся специфически новгород­ской припиской к общерусским нормам. Большинство исследователей Устава сходятся в том, что эта часть его была добавлена значительно позднее времени составления основного текста Устава. Например, С.В. Юшков полагал, что дополнительные статьи «О прелюбодейной части» принадлежали составителю или переписчику, жившему в XIV в. или позднее^[157][158]. А.А. Зимин также видел в них «позднейшую церковную приписку»^[159]. Наконец, в комментарии к Уставу в «Российском зако­нодательстве X—XX вв.» предполагается, что автор статей — не пере­писчик, а «юрист-кодификатор права», «один из новгородских князей XIV в., продолжавших обладать правом суда, достаточно правомочный для разработки норм наследственного права»^[160].

Относительно редко исследователи обращаются к материалам тако­го источника, как Правосудье Митрополичье. Правосудье Митрополи­чье сохранилось в составе сборника, получившего название «Цветник». Последний представляет собой особое произведение, составленное с целью собрать различного рода статьи, связанные с «праведными су­дами». Первые исследователи Правосудья Митрополичья отделяли его от других статей сборника и рассматривали преимущественно в связи с нормами Русской Правды^[161]. В дальнейшем М.Н. Тихомиров обратил внимание, что все элементы «Цветника» необходимо рассматривать в комплексе, как единое целое^[162]. В основном в состав «Цветника» вхо­дят мелкие статьи церковного содержания, среди которых значимое

место занимают статьи церковно-юридического характера, при этом наибольшее влияние на него оказал, видимо, устав князя Ярослава. М.Н. Тихомиров убедительно доказал, что терминология, использую­щаяся в Правосудьи Митрополичьем, позволяет связать его проис­хождение с русским севером XIV—XV вв.¹ Близость отдельных статей Правосудья к Русской Правде объясняется, по его мнению, «особен­но длительным бытованием старых терминов и судебных порядков на севере Руси». Результаты исследования М.Н. Тихомирова позволяют рассматривать Правосудье Митрополичье как церковный судебник

XV в., возникший в северорусском регионе, тесно связанном с земля­ми Северо-Западной Руси.

Характерно, что древнейшие русские памятники канонического права демонстрируют гораздо большую близость к нормам обычного права, нежели последующие. При этом — в очевидном противоречии с основополагающими принципами христианского вероучения — без­оговорочно утверждаются такие институты, как право мести за оскор­бление, беспощадной расправы над пойманным с поличным вором и т.п. Например, в более архаичном варианте «Вопросов и ответов о разных случаях пастырской практики» фиксируется непримиримое от­ношение церкви к «татю с поличным», вполне соответствующее отно­шению общины, собирающейся казнить вора: «Татя с поличнымъ по- весити хотять, или [п]осечи, покаяти ли его, и у церкви похоронити ли его, и обедня пети ли по немъ? — Не пети по немъ, ни хоронити его, ни покаяти его». Вариант того же памятника из Румянцевского сборника

XVI в., напротив, предписывает дать покаяние, отпеть и похоронить преступника^[163][164]. Точно также месть за оскорбление в сочинениях церков­ных деятелей Древней Руси рассматривается как самая естественная реакция, встречающая полную поддержку церкви: «Аще бо на человека хулеше не можеть оставлено быти безо мьсти, то колма паче Божество хуливый ...»^[165]

С другой стороны, каноническое право содержало ряд институтов, не характерных для ранних этапов становления древнерусского свет­

ского права и утвердившихся лишь в более позднее время. В частности, состояние опьянения в древнерусском каноническом праве рассматри­валось как отягчающее обстоятельство, значительно усиливавшее вину «согрешившего» лица. Например, в «Ильином вопрошаньи» рассма­тривается ситуация, известная по другим памятникам европейского права¹: «А сего прашахъ: аже оу себе кладоуть дети спяче, и оугнета- ють, оубииство ли есть? — Онъ же рече: аже терезвы, то легьчае, али пьяни, то оубииство есть»^[166][167]. Как видно из ответа, если родители уло­жили ребенка спать вместе с собой и он при этом задохнулся или был задавлен, наказание как за убийство на них накладывается в случае, если они находились в состоянии опьянения, в противном случае епи­тимья смягчается. Точно так же рвотная реакция организма на святые дары наказывалась в три раза тяжелее, если причиною такой реакции признавалось опьянение: «Дары возмя, спакостится человеку, что есть опитемьи? — Аще отъ пьянства, 3 лета опитемьи, а не отъ пьянства, едино лето, понеделникъ, среду и пятокь сухо да ясть, и безь питья»^[168].

В каноническом праве гораздо раньше, нежели в светском праве, стал использоваться термин «преступление» в смысле «законопресту- пление»: «первый, рече, бракъ — законъ, вторый — прощеше, третш — законопреступлеше...»^[169] Здесь преступление — нарушение канониче­ского правила, в светском же праве понимание преступного деяния как нарушения установленной законодателем нормы стало утверждаться только с XVI в.

Следует отметить, что древнерусские источники брачно-семейного права, устанавливая церковное наказание за виновные деяния, не со­держат детальной регламентации состава санкции. Византийские ис­точники права, в отличие от древнерусских, подробно определяют структуру церковного наказания, своеобразные этапы его прохожде­ния, выделяя специфику каждого этапа. Примером такого детального регулирования может служить 58-е правило св. Василия Великого, по­священное определению наказания за прелюбодеяние: «Прелюбы со- творивъ, 15 лет без общен1я пребоудет: 4 [года. — Примеч. авт.} да пла­

чется, 5 лет да послоушает божественых писанш; 4 да припадает и два лета да стоит с верными, молитве токмо причащаяся, и потом да при­общится божественых таинъ»^[170]. Епитимья здесь — как и в большинстве других норм — исполняется в четыре этапа, определяющие постепен­ное возвращение согрешившего в лоно церкви: на первых трех этапах виновный не допускается в церковь вообще, на четвертом — может слу­шать службы, но стоя на входе в церковь, среди других «грешников». Место, которое человек занимал в помещении храма, указывало на его социальный и правовой статус и влияло на отношение к нему членов общины. Этот пример наглядно показывает, что церковное наказание использовало методы социальной идентификации, относя преступни­ка к определенной группе прихожан и определяя тем самым особенно­сти его социального статуса (в данном случае понижая его).