Глава 8. Гражданско-правовые отношения в древнерусском праве Обязательственное право

Обязательственное право эпохи Киевской Руси характеризовалось небольшим числом договоров, отсутствием индивидуализации ответственности, невысоким уровнем юридической техники.

Как признает М.

Субъектами обязательственного права выступали род, свободные физические лица, корпорации (община, церковь, торговые объединения и т.п.). В рассматриваемую эпоху право не содержало ясного определения лица и не всегда последовательно отделяло физическое лицо от разного рода коллективов, к которым оно принадлежало. По этой причине права группы находились в ранге более значимом, чем права индивида. Можно даже предположить, что индивид выступал в качестве своего рода пользователя правами коллектива. Условия правоспособности и дееспособности еще отчетливо не регламентировались, можно лишь предполагать, что гражданская дееспособность физических лиц наступала в возрасте от 15 до 20 лет. Прослеживалась зависимость по половому признаку, тогда как зависимость правоспособности и дееспособности от психического и физического состояния здоровья не устанавливалась. Основная граница проходила между свободными и феодально-зависимыми людьми.

Основаниями возникновения обязательства выступали, как правило, договор, т.е. обоюдная воля сторон, и причинение вреда вследствие умышленных или неосторожных противоправных действий. Обязательства из причинения вреда в Киевской Руси сливались с понятием преступления и назывались обидой.

Способами обеспечения обязатель ства выступали: залог, поручительство, запись, присутствие при сделке свидетелей или специальных должностных лиц (отрока или детского). Формой обеспечения договора займа была неустойка.

Институт залога развивался с самых древних времен как форма обеспечения договора займа. В древнерусском праве различался залог недвижимого имущества и залог движимого имущества («заклад»). Заимодавец при заключении договора займа получал право пользования и владения заложенной вещью. Право распоряжения к нему переходило в том случае, если долг не возвращался. Заложенная движимая вещь переходила в руки кредитора. Но он не получал права пользования и распоряжения ею. При выкупе полагалось вернуть вещь в том же виде, в каком она была при поступлении в залог. Существовал в Древней Руси и личный заклад (закупничеств). Кредитор мог владеть и пользоваться должником. Однако право распоряжения им у кредитора отсутствовало. Прекращение залоговых отношений наступало при исполнении обязательства (выкупе) или при несостоятельности должника.

Одним из древнейших является договор мены, который, вероятно, предшествовал более сложному договору купли-продажи. Он мог заключаться как устно, так и при молчаливом согласии сторон. Последняя форма описана восточным путешественником: «И приносят с собой товары, кладет каждый купец свое

имущество отдельно, и делает на нем знак, и уходит; затем после этого возвращаются и находят товар, который им нужен в своей стране. И каждый человек находит около своего товара что-нибудь из тех вещей; если он согласен, то берет это, а если нет, забирает свои вещи и оставляет другие...».

Предметом договора купли-продажи в IX—XII вв. выступали чаще всего движимые вещи. Условиями заключения договора признавались свобода волеизъявления сторон, принадлежность отчуждаемой вещи продавцу на праве собственности, доброкачественность продаваемой вещи. Недвижимость становилась объектом купли-продажи реже. Договор купли-продажи земли заключался в письменной форме, нередко с присутствием послухов или мытника (ст. 37 Пространной редакции Русской Правды). В самом договоре, помимо предмета договора и его сторон, указывалась стоимость вещей.

Договор поклажи активно использовался на практике, хотя четкой правовой формы не получил. Это было связано с общинным укладом жизни, когда люди хорошо друг друга знали и степень доверия между ними была высокой. Его предметом выступало хранение вещей. Договор заключался в устной форме, без участия свидетелей (послухов). Для отвода обвинений в суде поклажехранителю достаточно было произнести клятву (ст. 49 Пространной редакции).

Законодательством наиболее полно регулировался договор займа. Его предметом выступали не только деньги, но и соль, масло, пшеница, горох и другие вещи, которые могли быть возвращены кредитору мерой, весом или счетом. Этот договор заключался в присутствии послухов, которые в случае разбирательства подтверждали заключение договора под присягой (ст. 48, 55, 56 Пространной редакции).

Существенное условие договора — размер процентов. Первоначально условие о процентах (они назывались «рост» или «резы») определялось по соглашению кредитора и должника. В ст. 50 Пространной редакции не ограничивался размер процентов. На практике работало правило, в соответствии с которым чем больший срок имел договор, тем выше устанавливались проценты. Однако после восстания 1113 г. Владимир Мономах издал Устав о резах, в котором содержались правила об

ограничении взимания процентов (ст. 51—53 Пространной редакции). По новому закону срок взимания процентов ограничивался тремя годами. Фактически годовой процент составлял 17%.

Одновременно вводился институт несостоятельности. Различались: 1) «несчастная» несостоятельность, связанная с аварией судна, пожаром и т.п.; она влекла отсрочку исполнения договора; 2) неосторожная несостоятельность, вызванная, например, употреблением алкоголя; судьбу банкрота определяли кредиторы; 3) злостное банкротство — умышленное введение кредитора в заблуждение относительно платежеспособности.

Договор подряда был известен эпохе Киевской Руси. Он заключался в устной форме. Обязательно оговаривались объем и срок работы. При заключении вносился задаток. В случае неисполнения обязательства задаток возвращался в двойном размере (ст. 97 Пространной редакции).

Договор складничества (ст. 48, 49 Пространной редакции) предполагал

предоставление членам объединения особых прав, в том числе на получение денег в долг на торговые операции, на передачу вещей на хранение без свидетелей. Договор личного найма (ст. 110 Пространной редакции Русской Правды) не вел к холопству, если имел соответствующую оговорку.

Таким образом, обязательственное право Древней Руси носило традиционный для эпохи среднего феодализма характер, было вполне жизнеспособным и соответствовало условиям существовавшего уровня социально-экономического и политического развития общества.

Обязательства из деликта

В XI—XV вв. в русском праве еще не существовало разграничения отраслей права, однако процесс выделения и самостоятельного существования норм, носивших уголовно-правовой или гражданско-правовой характер, уже начался. Источники права XI—XV вв. преимущественное внимание уделяют уголовно-правовым

отношениям, тем более сложную и актуальную проблему представляет собой задача выявления гражданско-правовых правонарушений и ответственности за них.

В широком смысле под гражданскими правонарушениями можно понимать деяния, нарушающие частный интерес. Разрешение такого рода конфликтов происходит с минимальным участием государственной власти, в упрощенном порядке, а их суть сводится к возмещению ущерба.

В частных и публичных грамотах Древней Руси наиболее явным случаем наступления обязательств из деликта является конфискация («поруб») товара представителей той или иной общины за вину их соотечественников. В данном случае важно, что под соотечественниками имеются в виду именно члены одной городской общины, а не вообще русские или немецкие купцы. К примеру, в Договоре Новгорода и Пскова с Юрьевом 1474 г. определяется, что за долги новгородцев недопустимо «рубить» псковичей и наоборот: «А юрьевцом новгородцов во псковском деле не порубати; также и пскович юрьевцом не порубати в новгородском деле никоторою нужою». В летописях также нередки упоминания о «порубе», т.е. о конфискациях, применявшихся к купцам (например: «Рубоша новгордць за моремь в Дони»).

В рассматриваемое время и для частных лиц, и для публичной власти естественным было обращение требования о взыскании ущерба не с самого виновного, если его невозможно отыскать, а с его соотечественников. Например, из грамоты начала XV в. мы узнаем, что новгородские купцы Павел Кровца, Огофон и Яков Симановы, Мо- сей с детьми, Паг Павлов, Семен Коровин с детьми и Лука были должны (из какого основания возникла эта задолженность, не уточняется) большую сумму денег жителю Ругодива Клавше и его братьям. После обращения Клавши к ругодивскому

наместнику тот принял решение взыскать требуемые суммы с новгородских купцов Михаила, Ильи, Терентия, Федора, Омоса и Игната: «А нас в том оспода порубили: 10 бочок белкы да три круги воску».

Интересно, что пострадавшие от конфискации обращаются к купеческому съезду с просьбой компенсировать их ущерб: «А нынеча на съизде тых людей ставя, кому дать и взять, да что бы не гибли правии люди».

Возможно, вопросы, связанные с фактами конфискации имущества, решались общегородскими собраниями, и главное значение в данном случае имели не частные интересы, а интересы общины, которую представляли пострадавшие в отношениях с другими государствами. О прямом вмешательстве новгородского веча в эти вопросы свидетельствует новгородская грамота № 17: «...а что князь Михаила товар порубил братьи нашей до новоторьского взятья, а того товара весь Новегород велеле Юрью и Якиму отступитися».

Рассмотренная норма соответствовала ряду международно-правовых документов, однако в некоторых случаях городские власти пытались ограничить ее применение. К примеру, в Договоре Великого Тверского князя Михаила Ярославича с Новгородом 1316 г. с Тверского князя берется обязательство не подвергать новгородских купцов конфискации («рути»): «А князю Великому Михаилу не наводити на Новегород, ни бояром его ни про что же, ни гостя рути в суждальской земли нигде же».

Помимо договоров с русскими землями, в договорах с европейскими государствами Псков и Новгород также пытались ограничить применение узаконенных конфискаций, как, например, в договоре Новгорода с Готландом и немецкими городами 1189—1199 гг. (ст. 11): «Оже родится тяжа в Немцех новгородцю, любо

Немчину Новегороде, то рубежа не творити, на другое лето жаловати; оже не прасять, то, князю явя и людям, взятии свое у гости...». В рассмотренной норме конфликтующим сторонам предлагается сначала обратиться к обычному судебному решению дела, и только в случае, если в течение года судебное дело так и не будет решено, кредитор, обнародовав состояние дела, может прибегнуть к конфискации. Аналогичная норма предписывается в Договоре Новгорода и Пскова с Юрьевом 1474 г. Здесь также кредиторам предлагается, не прибегая к конфискации, трижды обратиться к судебным властям, при этом судебный порядок решения конфликта объявляется предпочтительным («дадут чому исправу, ино Бог дай так»). Если же сторона должника не даст хода судебному делу, сторона кредитора имеет право осуществить конфискацию. В рассмотренной норме, помимо того, специально оговариваются неприкосновенность посла, защита его имущества от конфискации. Из летописных примеров известно, что нередко случаи «рубежа» приводили к обострению международных отношений, фактически — к состоянию войны. Так случилось, например, в 1188 г.: «В то же лето рубоша новгородьце Варязи на Гтех, Немьце в Хоружку и в Новотержьце; а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одиного мужа за море, ни села ведаша Варягом, не пустиша я без мира». Как видно из сообщения летописца, после конфискаций, учиненных на новгородцах, были прекращены все торговые отношения с «варягами» и обе стороны находились в состоянии войны.

Несмотря на отмеченное стремление торговых городов положить пределы внесудебным конфискациям, сами они нередко угрожали такими же мерами, считая их вполне оправданными для защиты интересов своих сограждан. К примеру, угроза взыскать частный долг рижанина Нездильца содержалась в грамоте Пскова Риге: «Зде тировал Нездельце ваш во Пльскове с детьми, торговал с Кумордою и доплатил Куморде... И ныне учините правду, выдайте Нездильца поручнику... Или не выдайте Нездильца поручнику, то мы исправим в Пльскове на вашей братии, а вам поведаем» . Известна также грамота Новгорода, обращенная к Колывани о суде над должником по имени Иван Мясо: «И должник братьи нашей у вас, и вы должника Ивана Мяса

нашему брату Есифу не поставили; и должник за вами, и товар братьи нашей за вами. И ныне дайте исправу по крестному челованью. Или не дадите исправе, и нам велети своей братьи взятии на ваших детех свои товаре в Новегороде».

Эта грамота имеет особое значение, поскольку показывает, что после того, как кредитор добился от городских властей общины своего должника судебного разбирательства интересующего его дела, ему еще предстояло добиться выдачи должника.

Конфискация имущества могла сопровождаться другими репрессивными мерами — задержанием и заключением. Например, полоцкий воевода Олехна Судимонтович предъявлял такие претензии рижскому магистрату в 1463 г.: «...ваши рыжане... полочан порубают и коют и в неучтивости держат».

Материал берестяных грамот позволяет сделать очень важный вывод, что конфискация-«поруб» использовалась не только в отношениях с иноземными партнерами, но и при регулировании обязательственных отношений между русскими. Так, в грамоте № 246 (XI в.) речь идет о невыполненном обязательстве (скорее всего, из договора купли в кредит или из договора займа): «От Жировита к Стоянови; како ты у мене и чьстьное древо везем и вевериць ми не приселещи, то девятое лето; а не приселещи ми полу пяты гривьны, а ходу ти вырути в тя лоуцьшаго новегорожянина; посели же добрем». Эта грамота подтверждает имеющееся в статьях международно­правовых актов правило, что споры о невыполненных обязательствах сначала было принято пытаться решить «мировым», «полюбовным» порядком. Иногда это мирное решение конфликта могло затягиваться на весьма длительный срок — в грамоте № 246 упоминается девятилетняя просрочка платежа. Автор грамоты угрожает «вырути», т.е. подвергнуть конфискации, не самого должника (который, видимо, недоступен), а знатнейшего из новгородских купцов, находящихся в городе.

Частное лицо является автором и полоцкой грамоты № 72, в которой полочанин пан Омельян ставит в известность рижский магистрат, что в случае отказа удовлетворить его претензии к некоему Зубцу он инициирует конфискацию товара на соответствующую сумму у какого-нибудь «доброго» рижского купца.

Судя по тому, что практически никогда не уточняется, обязательства из какого договора не были выполнены, большее значение имеет факт причинения ущерба, а не факт неисполнения обязательств. Это первое важное отличительное свойство древнерусских обязательств из причинения вреда. Второе заключается в том, что содержание обязательства составляет обязанность возместить причиненный ущерб. Таким образом, неисполнение обязательства из договора, принятого на себя частным лицом, влекло возникновение обязательства из причинения ущерба, причем исполнение этого нового обязательства возлагалось в целом на городскую общину, к которой принадлежал должник. Основанием для обращения обязательства к общине являлась неспособность городских властей «дать правду», т.е. обычным судебным порядком решить дело о возвращении долга. Сумма нового долгового обязательства могла быть взыскана с любого представителя «провинившейся» общины в форме конфискации товаров, а сама процедура конфискации могла сопровождаться иными репрессивными мерами, в частности заточением в поруб.

На основе анализа сохранившихся грамот можно выделить следующие элементы - этапы возникновения данного обязательства из причинения вреда:

— предпринимаются попытки мирного, «полюбовного» урегулирования вопроса об исполнении обязательства из договора;

— кредитор обращается к властным органам той общины, членом которой является должник, с требованием судебного решения дела о невыполненном обязательстве;

— если судебное рассмотрение было проведено и решение было принято в пользу кредитора, последний требует выдачи должника (эта стадия не всегда имела место);

— кредитор обращается к властным органам собственной общины, а они принимают решение о возникновении нового обязательства, которое может быть предъявлено к любому члену общины должника.

Подобно тому как за долг одного члена общины конфискация налагалась на других членов той же общины, собственник домашнего скота отвечал за ущерб, причиненный скотиной. Древнерусское законодательство рассматриваемого периода ничего не говорит об обязательствах, возникающих из потравы, т.е. ущерба,

причиненного домашним скотом полю или сенокосу. Между тем этнографические данные свидетельствуют, что в крестьянской среде существовала устоявшаяся практика решения споров, возникающих из случаев потравы.

В древнерусских частных грамотах рассматриваемого периода можно найти указание на то, что владельцы сенокосов были озабочены проблемой потрав, которой уделялось значительное внимание, а каждый участок выпаса имел строго определенный круг пользователей. Например, при продаже земельного участка, в состав которого входил выпас, специально оговаривалось, что он закрыт для пользования соседями. Очевидно, что нарушение границ этого выпаса чужой скотиной рассматривалось как причинение ущерба и приводило к возникновению обязательства по его возмещению.

Метод сравнительно-исторического анализа может помочь с определенной долей вероятности составить более четкое представление об этом виде обязательств в древнерусском праве. Для нужд подобного анализа можно использовать записи обычного права народов Прибалтики («ливонские правды»), правовая система которых не только была близка древнерусской, но и испытывала сильное влияние последней. «Ливонские правды» записаны в XIII—XIV вв. и содержат минимум искажений, внесенных немецкими завоевателями. Повсеместно в «ливонских правдах» встречается норма, согласно которой лошади и другой скот, обнаруженные на поле или сеножати, должны удерживаться владельцем поля до тех пор, пока ему не будет возмещена потрава.

Закон предусматривает и ситуацию, когда собственник «провинившейся» скотины пытается самовольно ее вернуть. В данном случае закон защищает уже возникшее обязательство, поэтому устанавливается фиксированная ставка штрафа: если собственник скотины отнял ее у пострадавшего на поле, он должен заплатить штраф в одну марку, если же он уведет ее со двора пострадавшего — три марки.

Примечательно, что, например, в Кодексе всеобщего крестьянского права Ливонии (ст. 21—24) проводится четкое различие в правовом режиме для скотины, забранной в залог из договора и удерживаемой в случае потравы, — ответственность за

самовольное возвращение ее собственником в первом случае выше в три раза. Это показывает, что обязательства из причинения вреда рассматривались законодателем как менее значимые, чем обязательства из договора.

В одной из обонежских грамот (обонежье — одна из пятин (областей) Новгородской земли) предусматриваются последствия за деяние, аналогичное потраве, — использование монастырских угодий без разрешения: «А хто ослышится сеи нашей грамоты... а почнет лес сечи и пожни косити, и зяци гоняти или рыбы ловити, или ягоды и грибы братии... ино тот будет лишен лотки и сетей...». В этом случае, как видим, пострадавший собственник имеет право удержать имущество, посредством которого ему был причинен вред. Кроме того, вероятно, в Новгородской берестяной грамоте № 8 (конец XII — первая четверть XIII в.) речь идет о случае потравы с последующим удержанием «провинившейся» скотины и ее выкупом: «От Семнуновой жены к Игучку. Тому, чья у тебя корова, скажи: «Если хочешь корову и едешь за коровой, то вези три гривны».

Некоторые из «ливонских правд» называют еще одно важное обстоятельство — ответственность за недоказанную потраву. Так, в Кодексе права крестьян Сааре - Ляэнеского епископства (§ 9 гл. 7) отмечается: «Если он возьмет в залог [за потраву] скотину [другого], но не сможет доказать потраву, [то он должен заплатить хозяину животного] 4 марки». Штраф в данном случае назначается больший, чем за самовольный увод скотины со двора лица, пострадавшего от потравы. Впрочем, эта штрафная санкция не может быть отнесена к обязательствам из причинения вреда и интересна только как дополнительное условие, связанное с регламентацией случаев потравы.

Пушкинский список Закона Судного людем, который в исследовательской литературе относят к числу действовавших на северо-западе Руси законов, предлагает несколько иной вариант регулирования случаев потравы (статья «О воле»). Статья сложна по составу и в некотором смысле противоречива, когда устанавливает различные варианты ответственности собственника скотины, совершившей потраву. Во-первых, предусматривается возмещение ущерба («платить еже будет испасл»).

Во-вторых, указывается, что в случае первых двух потрав потерпевший удерживает «провинившуюся» скотину, скотина удерживается до тех пор, пока ее собственник не уплатит причиненный ущерб; в случае третьей потравы потерпевший имеет право убить животное, причинившее ущерб. В данном случае виновным считается не только и даже не столько собственник, сколько принадлежащее ему животное, совершившее потраву или причинившее иной ущерб. Любопытно, что потерпевший от потравы или иных действий домашних животных имел право на возмещение ущерба только в том случае, если им были приняты меры для охраны своей собственности, однако препятствия, которые были на пути животных, были ими разрушены. В противном случае ответственность для «провинившегося» животного и его хозяина не наступала.

Возможно, близко к этой группе обязательств находится и ответственность за случайный пожар. В «ливонских правдах» упоминается такой казус: «[Если] кто-либо разожжет огонь на поле, сеножатях или в лесу [и от этого вспыхнет пожар, то] он должен возместить ущерб и 3 озеринга заплатить господе». С одной стороны, в рассматриваемой норме указывается определенная ставка штрафа. С другой стороны, от лица, совершившего проступок, требуется возместить ущерб. В обычных уголовно-правовых нормах наложение штрафа или иного взыскания уже предполагает справедливое и полное возмещение причиненного ущерба, восстановление «мира». Иными словами, в данной норме соединяются уголовно - правовая и гражданско-правовая ответственность, что позволяет отнести этот казус к смешанной форме, в которой соединяются уголовная ответственность и обязательство из причинения вреда.

Аналогичная норма есть в Пушкинском списке Закона Судного людем: «Аще кто стебле своей ниве или тернье хотя пожещи, то взгнетить огнь, той же огнь проидеть и пожьжеть чюжая нивы или виноград, достоить суди испытати, аще в невединьи или в благодеть взгнещешему огнь, то бываеть бес тощеты». По этому тексту, если суд не увидит в действиях виновника пожара умысла (огонь был разожжен для хозяйственных нужд, чтобы очистить поле), никакое наказание не

предусматривается. Однако, видимо, возмещение ущерба все же предполагается, поскольку, по сути, этот случай не отличается от потравы.

Обязанность выкупить незаконно отчужденное имущество, которым владелец распоряжался по праву кормли, можно отнести к обязанностям, вытекавшим из причинения вреда, из деликтов. Действительно, с группой рассматриваемых обязательств этот вид сближается отсутствием определенного законом размера санкции — ответственность провинившегося лица сводится к восстановлению «мира», установленного порядка, т.е. к возмещению ущерба и восстановлению status quo. Статья 72 Псковской судной грамоты посвящена именно этому вопросу и позволяет сделать существенное уточнение — факт причинения ущерба должен быть доказан («...а доличат того человека»). В некоторых случаях достаточно было явить пред лицо общины, общественности саму картину нанесенного ущерба (например, в случае потравы очевиден ущерб для поля и «виновная» скотина находится в руках истца). В других случаях (как при попытке распоряжения кормлей) требовалось специальное судебное разбирательство, на котором рассматривались существующие архивы грамот на данный земельный участок, выслушивались свидетели-соседи и т.п. Наконец, ряд случаев возникновения обязательств из деликтов вообще никак не рассматривался законом, а их правовое регулирование определялось рядными грамотами — соглашениями сторон, нередко перед судебными органами. Например, в одной обонежской рядной упоминается случай урегулирования дела по поводу причиненного ущерба: некий Никита Иванович вместе с другими жителями побережья р. Выги прогнал рыбаков новгородского тысяцкого Дмитрия Васильевича и уничтожил их снасти. Никита Иванович в индивидуальном порядке, отдельно от других виновных, возмещает ущерб, причиненный в том числе по его вине. Совокупный ущерб раскладывается в данном случае на всех виновных, а истец договаривается с каждым из них индивидуально.

Таким образом, можно выделить несколько видов обязательств из причинения вреда. Их объединяет особенность содержания данного обязательственного правоотношения — должник обязывается возместить причиненный ущерб, никаких

дополнительных штрафных санкций не предполагается. Различия между разными видами этих обязательств состоят в особенностях трактовки субъектов и предмета, установления факта ущерба, т.е. основания для возникновения обязательства, и т.п. Важным представляется то обстоятельство, что во многих обязательствах из деликтов значимую роль играет понятие коллективной ответственности, в качестве субъектов выступает либо родовой коллектив (например, в случае с кормлей), либо городская община (ответственность за долги одного из членов общины). Видимо, в рассматриваемый период эта группа обязательств относилась к преимущественной регламентации обычным правом, однако законодатели уже делают попытки распространить на них свою компетенцию (назначение штрафов за неисполнение обязательств из причинения вреда, статья о распоряжении кормлей в Псковской судной грамоте и др.).

Наследственное право по законодательству Древней Руси Наследственное право по законодательству Древней Руси заимствовало ряд ведущих положений византийского законодательства, признававшего право на составление завещания за мужчинами по достижении ими 14 лет, за женщинами — 12 лет. Иными словами, достижение брачного возраста, предполагавшее возможность самостоятельной жизни и собственного хозяйства, создавало условия для возникновения завещательной правоспособности. По Судебнику царя Леона и Константина (гл. 1 зачатка 5) не могли составлять завещательные распоряжения следующие категории лиц: 1) сумасшедшие, 2) находящиеся в плену, 3) подвластные, 4) глухонемые от рождения.

Для действительности завещательного распоряжения источники права византийского происхождения требовали присутствия пяти или семи свидетелей (не являющихся наследниками). Удостоверение завещания тремя свидетелями допускалось лишь в случае, если наследодатель находился «на рати», т.е. в военном походе, в чрезвычайных условиях. Судебник царя Леона и Константина подробно определял

порядок передачи наследства без соответствующей формальной фиксации. Наследники по завещанию и по закону в равной мере не могли получить доступа к наследственной массе до тех пор, пока из ее состава не будут удовлетворены требования кредиторов умершего, на что указывает гл. 3 зачатка 7 Судебника царя Леона и Константина.

Судебник царя Леона и Константина (зачаток 7) определял несколько разрядов наследников по закону: 1) дети и внуки, т.е. нисходящие; 2) восходящие; 3) братья и сестры (боковые); 4) другие близкие родственники (ближници ближнии); 5) жена умершего, которая делила наследственную массу с церковью. При этом наличие наследников вышестоящего разряда отстраняло от наследования последующие (и наоборот, в случае отсутствия наследников первого разряда призывались наследники второго разряда, в случае их отсутствия — третьего и т.д.). В случае отсутствия указанных наследников имущество умершего поступало в пользу церкви, государства или общины (городской или деревенской).

Памятники византийского законодательства, вошедшие в состав источников древнерусского права, защищали имущественные права детей от последствий прекращенного разводом брачного союза. Например, в «Новых заповедях Юстиниана царя» указывалось, что в результате развода по «правильным винам» пострадавшая сторона получает материальную компенсацию от виновного супруга не столько для себя, сколько для детей, родившихся в этом браке. Защита имущественных интересов детей приведенной нормой отражена в требовании «хранить» полученное в качестве компенсации имущество, с тем чтобы позднее передать («вдать») его достигшим совершеннолетия детям.

Защита сирот как принцип правосудия и нравственной жизни явственно звучит в «Избрании от закона Моисеева». В связи с этим принципом определялся подход византийского права к определению прав приемных детей.

Древнерусское право восприняло те же основания правового регулирования положения приемных детей. В грамоте митрополита Киприана вдове Феодосье на усыновление приемыша показывается порядок разрешения спорного случая

наследования. Феодосья со своим мужем Филиппом не имела детей, а муж ее умер без завещания: «...а жила есми с своим мужем полчетвертадцать лет, а детей, господине, у нас не было, и мы собе приняли приимачка, за детяти место, Тимошку, чтобы господине, поминок был души мужа моего и моей, а духовный грамоты нет». Для вынесения решения митрополит обращается к Номоканону: «И аз Кипреян митрополит взрел есмо в Намаконуне, да изнашел есми правило, аже пишет в законе так: «Аже муж умрет без завета, без душевныя грамоты, или жена такожде умрет, не сущу отроду от них, или пакы отца и деда, наследует муж жены своея стажания и приданая ея, такоже и жена наследует стяжаныя мужа своего». Процитированная митрополитом Киприаном норма отражает суть одной из норм Прохирона, однако не в том переводе, который вошел в Кормчую книгу. В данном случае представляет интерес тот факт, что указанная норма устанавливает приоритет семейной общности над родовой, право пережившего супруга на имущество умершего (в том числе на приданое). В результате митрополит Киприан вынес решение о переходе имущества мужа Феодосьи в ее собственность.

Право дочерей наследовать отцу упоминается уже в книге XVIII в. «Избрание от закона Моисеева», одна из глав которого предписывает в случае отсутствия сына передавать наследство дочери и только при отсутствии последней — брату умершего. Точно так же трактуется в исследовательской литературе норма ст. 92 Русской Правды: к наследованию призываются сыновья, а в случае их отсутствия — дочери. Такую трактовку подтверждает ст. 91, в которой прямо указывается на аналогичный порядок наследования имущества бояр и дружинников.

Древнерусское законодательство признавало оба вида наследования: по завещанию и по закону.

Наследование по закону имело место в случаях, когда отсутствовало завещание. Наследниками являлись в первую очередь сыновья. При этом допускалось два варианта пользования наследством: оно поступало в совместную собственность между братьями либо делилось между ними в равных долях. Наличие сыновей не отстраняло дочерей полностью от наследования по закону. Дочери имели право (ст.

95 Пространной редакции Русской Правды) на получение из наследственной массы не доли, но определенного имущества, которое должно было составить их приданое в случае выхода замуж. Незамужняя дочь умершего не участвовала в разделе наследства, но на братьях лежала обязанность выдать ее замуж сообразно их достатку. Обязанность обеспечить дочерей умершего выделом переходила на князя в случае смерти смерда, не имевшего сыновей. Остальное имущество умершего поступало в собственность князя. Однако это правило не распространялось на дочерей бояр и дружинников. Согласно ст. 91 Пространной Правды дочери умершего боярина или дружинника, не имевшего сыновей, наследовали его имущество.

Среди наследников по завещанию называются супруги (обоих полов), дети (обоего пола), а также другие родственники (мать, брат, племянники), духовные корпорации и посторонние лица. В большинстве случаев распоряжения сделаны в пользу духовных корпораций (монастырей и церквей). Следующая по значимости группа — назначения наследником супруга. Наконец, еще одна крупная группа — распоряжения в пользу сыновей, затем идут распоряжения в пользу дочерей, братьев, племянников, духовного отца, матери, деверя, крестного сына и др. Большое количество распоряжений в пользу монастырей говорит о незначительной мобильности земельных владений за пределами круга семейных или родовых совладельцев, наследственные отношения которых регулировались, как правило, по закону, по нормам обычного права, но не по завещанию.

Завещательное распоряжение в пользу монастыря могло носить альтернативный характер. Например, в духовной черноризца Артемия предмет рукописания передавался монастырю Св. Николы, без указания других наследников . Однако составитель грамоты счел необходимым предусмотреть возможность передачи монастырю иного имущества: «А не восхочет игумен Савастьян тое земли, дадуть мои племеньники игумену Савастьяну сорочек за сорокоуст, а святому Николе 30 бел на темьян...». Обязанность выдать монастырю альтернативный предмет возлагалась в этом случае на племянников.

Завещательные распоряжения в пользу жены обычно подразумевают передачу имущества «детям с матерью». Иными словами, в соответствии с нормами Псковской судной грамоты переживший супруг получает наследство «в кормлю» и утрачивал это право в случае повторного брака. Обычно ограниченный характер владения наследника специально не оговаривается и, видимо, подразумевается, однако встречаются и исключения, когда завещатель специально указывает на характер имущественных прав своего супруга: «А пойдет замуж, ино ей не дати участок ничего, и участка ей в земли нет». Только в одном случае в духовной указывается, что наследство передается жене завещателя «в одерень». Однако здесь речь идет о движимом имуществе, в данной грамоте недвижимость передается этой Федосье «в кормлю».

Если завещетелем является лицо женского пола, муж, включенный в число наследников, также получает земельное имущество «в кормлю».

В редких случаях в духовных встречается назначение в числе наследников дочерей завещателя. В одной из грамот отчина «Обакуновых детей» отчуждается его двумя сыновьями и тремя внучками, которые, по всей видимости, претендуют на долю умершего. Точно так же незамужняя сестра наряду со своими братьями имеет право распоряжаться имуществом, оставшимся от их отца. В одной из рядных XV в. зафиксирован необычный случай: одной стороной является Огруфена со своим мужем и их детьми, а другой — ее племянник Матвей Иванович; предметом рядной выступает наследство отца Огруфены и деда Матвея Ивановича. Иными словами, в этой рядной дочь наследодателя, вышедшая замуж, тем не менее претендует на наследство по закону. О возможности отделенной дочери наследовать по завещанию свидетельствует, например, духовная Федора Остафьевича.

Следующим элементом формуляра духовных грамот обычно рассматривается непосредственно «corroboration», т.е. удостоверительная часть. Между тем, на наш взгляд, целесообразно предварительно вычленить еще два элемента, не столь заметных взгляду современного человека, но чрезвычайно важных для сознания средневекового.

Прежде всего в значительном количестве духовных содержится условно названный нами «наказ о сиротах» (который также можно назвать просто «приказ») — распоряжения относительно находившихся под опекой (в широком смысле этого слова) завещателя третьих лиц, устройство их дальнейшей судьбы. Чрезвычайно важным в русском средневековом обществе было деление на хозяйственно самодостаточных лиц (мужчина и женщина вместе образуют тягло, хозяйственную единицу, способную вести земледельческое хозяйство и т.п.) и недостаточных в хозяйственном отношении. Любой хозяин (полноценное в хозяйственном отношении лицо) нес ответственность за целый ряд лиц, связанных с ним прежде всего родственными узами («матери моей и деток моих») и выживание которых напрямую от него зависело. Исследователи западного Средневековья, анализируя понятие «хозяйственная самостоятельность», говорят о господстве так называемой патерналистской концепции социального порядка, в которой не было места для бродяги, лишенного покровителя и не несущего никаких общественных функций.

Как видно из приведенного примера, забота о «сиротах» возлагалась не только на родственников, но и прежде всего на влиятельных лиц общины. Если обратиться к материалу Западной Европы, можно увидеть аналогичную картину — влиятельные люди, занимавшие социально значимые (в том числе судебные) должности, давали присягу, содержание предписаний которой «осмысливалось как деятельность, направленная на достижение всеобщего блага», в первую очередь на защиту интересов вдов и сирот.

Другие примеры «наказа о сиротах» расширяют наше представление о круге лиц, на которых возлагались функции опеки по смерти завещателя. В приведенном примере наряду с родственниками и конкретными влиятельными лицами указываются и городская община, и уличанская общинная организация («всей великои улице Нутнои»), Ситуация, когда община или организованная на общинных основаниях общность берет на себя функции оказания социальной помощи и взаимопомощи, является типичной и для русского, и для европейского Средневековья. Такого рода

социум (нередко и называвшийся «братство») был образован на родственных началах, и его членам была присуща родственная модель общинного менталитета.

Могли быть и иные варианты. Так, в духовной Климента, по которой большая часть имущества завещателя отходила монастырю святого Георгия, содержится «приказ» игумену «и всей братьи». В свете приведенных доводов трактовка В. Ф. Андреевым этих распоряжений как назначения душеприказчиков представляется слишком узкой, не охватывающей все многообразие предмета.

Иными словами, восприятие наследства приводило к восприятию и социальных обязанностей по содержанию определенного круга «сирот». Материал той же духовной позволяет увидеть, что «приказ» подразумевал не только и не столько материальную опеку, содержание, сколько духовно -нравственный присмотр за «сиротами» — отдельно от «наказа о сиротах» в духовной Климента содержится регламентация имущественных отношений монастыря с женой завещателя.

Если принять во внимание изначальный характер и направленность общинной организации на выживание всего коллектива, каждого члена общества, вполне правомерно будет предположить, что институт опеки над «сиротами» предусматривался традицией, нормами обычного права, восходя своими корнями еще к родовой общине. Действительно, например, в духовной грамоте № 110, «приказ» из которой уже цитировался, содержалось отдельное положение о выборе одного из братьев завещателя в опекуны: «А доколе сын мои Федор подростет, а дотоле ездит по моим селам брат мои Григореи в мое место и людми моими володеет; а хлеб, и куны, и дар, а то идет матери моей и сыну моему Федору».

Из приведенной цитаты следует, что опекун в данном случае (в отличие от братии монастыря святого Георгия) исполнял свои обязанности на безвозмездной основе, так как «хлеб и куны, и дар, а то идет матери моей и сыну моему Федору».

Укорененность данного обычая делала в обычных обстоятельствах ненужным включение «приказа» в духовную грамоту, за некоторыми исключениями — когда, к примеру, завещатель имел возможность обратиться с просьбой об опеке, о присмотре за «сиротами» непосредственно к влиятельным лицам общины или когда завещатель,

исходя из сильных чувств привязанности, стремился подчеркнуть свою просьбу, обращенную к общине.

Довольно часто «наказ о сиротах» — как уже устоявшаяся юридическая формула — не связан актом завещания. Так, в берестяной грамоте № 414 (первая половина XIV в.) встречается следующий вариант «наказа»: «Поклоно от Филикса ко Смену и ко Юргю. На Бозе полжено и на васо. Аже будете цто прибытка во веся будете, то вложи во церкове. А цто буде надобе жене моей, и ты, брате Смене, дай жене моей. Аязо тобе много кланяюся». От обычного хозяйственного распоряжения эту грамоту отличает наличие фразы: «На Бозе полжено и на васо», благодаря которой хозяйственное по своему существу распоряжение приобретает священный характер, форму сакрального долга.

Социальная ориентация завещания в целом отмечается многими исследователями. Например, делая вклад по своей душе, жертвователь рассчитывал на материальную поддержку в черный день для собственных родственников, для своих «сирот». В одном из актов мы находим своеобразную картину общинной заботы о немощных членах общества: «...а те-де деревни к тоу монастырку (Николаевскому Чух- ченемскому монастырю близ Холмогор. — Ю. О.) подпущали и прикупали прадеды и деды и отцы и прочили-де собе и своим детем и внучатам на постреженье и на поминок; и монастырем-де церковною казною и теме деревнями владели они ж, и казну монастырскую у себя в волости держали».

Ту же функцию «помощи и взаимопомощи в прямом смысле», трактуемую в том числе как «опеку над инвалидами и сиротами», находят исследователи в европейских средневековых общностях, при этом указывается, что «выполнение этой важной социальной функции означало соучастие в личной жизни собратьев по социуму». Иными словами, в основе средневековых общностей лежали родственные и демократические начала, в дальнейшем поддержанные авторитетом церкви: «Христианство, одной из основ которого стал идеал родства духовного, по вере, а нравственной нормой братское, то есть родственное отношение к ближнему-

единоверцу, с обязательными при этом равенством и взаимопомощью, закрепило в социальной психологии родственную модель общинного менталитета».

С религиозно-нравственным осмыслением пройденного жизненного пути и своеобразным подведением итогов, призванным очистить душу перед тем, как она предстанет перед Престолом Бога, связан и еще один элемент духовных грамот — своеобразное указание на завершение «счетов» с земной жизнью, духовное очищение, окончательная «проверка» совести: «А не виноват есми никому ничем, развие Богу душек».

В. Ф. Андреев указывал, что приведенная формула является специфически новгородским элементом. Между тем можно утверждать, что аналогичные по содержанию элементы, хотя и несколько иные по форме, могут встречаться в других грамотах. Так, в уже упоминавшейся выше духовной Климента необычно много места отводится уплате — в прямом смысле этого слова — именно такого рода долгов: «А Воинову сынови Андрею даю Самуиловьское село, и пень и ...ду и с бортью; то же есмь не даром дал, платил за мене Данило и Воин искуп литовь - скыи». То есть в этой клаузуле духовная предстает перед нами как воздаяние и расплата за долги, воздаяние за добро, чтобы уйти без нравственных долгов, с чистой душой.

Таким образом, наследственное право Древней Руси XII—XV вв. характеризовалось гибкостью и эффективностью, в своем развитии, не уступая европейским аналогам. Более того, в некоторых отношениях русское средневековое право значительно опередило Европу (в частности, в определении женской правоспособности и защите интересов женщины). Влияние византийского права, связанное с принятием и распространением христианства, в этот же период было более существенным в землях Северо-Восточной Руси, чем в Северо-Западной Руси.