§ 23. ДОЗНАНИЕ И СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ 9 ЯНВАРЯ 1905 ГОДА

После событий 9 января 1905 г. правительственная репрес­сия была направлена не против виновников расправы с рабо­чими. шедшими ко дворцу с петицией, а против самих рабочих и против тех, кто хотел предупредить кровавую бойню, кто заявлял министрам свои опасения о возможности пролития на­родной крови.

Мы уже знаем, что Горький в своем революционном воз­звании предъявлял обвинение царю и его министрам. Прави­тельство же поспешило расправиться с Горьким и другими чле­нами депутации, с самими рабочими и представителями столичной передовой интеллигенции.

Ленин в статье «Трепов хозяйничает», напечатанной за гра­ницей в газете «Вперед», уже 25 января сообщал: «Аресты посыпались как из рога изобилия». Он указывал на взятие под стражу членов депутации к министрам и на массовую высылку рабочих из столицы: «С рабочими новый диктатор совсем уже не церемонится. С четверга начали хватать их кучами и высы­лать на родину»^[124][125]. В. И. Ленин приводил и несколько имен сотрудников печати, захваченных полицией.

Первыми были арестованы члены депутации к министрам. Департамент полиции, учитывая не соответствовавшие действи­тельности донесения своих заграничных и столичных секретных

агентов, был готов в арестованных и заключенных в Петропав­ловскую крепость литераторах и общественных деятелях видеть членов «революционного комитета». Охранное отделение упо­требило именно этот термин, знакомый ему из французской революции конца XVIII века. Очевидно, департамент по­лиции пускал в ход это страшное для правительства наиме­нование, чтобы сильнее напугать его и ярче выставить свои заслуги.

Департамент полиции рапортовал министру внутренних дел о заграничной конференции русских революционеров. Она якобы поставила своей задачей организовывать в России заба­стовки рабочих, студенческие волнения, обращения различных кружков к правительству с самыми крайними требованиями.

Охранка задумала представить шествие рабочих к Зимнему дворцу как результат деятельности революционного комитета. Именно поэтому были произведены обыски одновременно у всех членов депутации к министрам и заточение восьмерых в Петропавловскую крепость, несмотря на то, что обыск не дал жандармам никаких документов, которые могли бы хотя сколько- нибудь быть использованы для доказательства существования революционного комитета.

Выбор Петропавловской крепости местом заключения для вновь арестованных сам по себе показывает, какое большое зна­чение придавало правительство произведенным арестам.

Департамент, следуя давно выработанным приемам своей тактики, не сообщил заключенным в крепость причину ареста ни при их задержании, ни в ближайшие дни. Однако он про­явил на этот раз несвойственную ему быстроту действий. До­просы арестованных начались уже через четыре дня, во второй половине января.

Всех арестованных спрашивали: признают ли они себя ви­новными «в участии в сообществе, заведомо поставившим целью своей деятельности ниспровержение существующего в России общественного строя»; во-вторых, ставился вопрос об участии «в революционном комитете из представителей всех револю­ционных фракций, который будто бы взял на себя руководство подпольной организацией с целью ниспровержения существую­щего государственного порядка путем устройства повсеместных забастовок, волнений среди учащейся молодежи, предъявлений

отдельными кружками к правительству самых крайних требо­ваний».

Постановление о возбуждении дознания против А. М. Пеш­кова по обвинению его в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 126 и 132 Уголовного уложения, было составлено 15 ян­варя 1905 г. Оно обосновывалось сведениями департамента по­лиции об образовании якобы в конце 1904 года в С.-Петербурге комитета из представителей действующих в империи противо­правительственных фракций, о вхождении в этот комитет А.

Постановление о предъявлении к Горькому обвинения в го­сударственных преступлениях было подписано подполковником отдельного корпуса жандармов Конисским и товарищем проку­рора А. Быковым.

М. Горький в своих воспоминаниях о В. Г. Короленко дал описание жандарма Конисского; он вспоминал, как в 1897 году после ареста в Нижнем его отвезли в Тифлис и здесь в Ме- техском замке его допрашивал ротмистр Конисский. «Странный человек был этот ротмистр,— писал Горький,— маленький, дви­жения мягкие, осторожные, как будто неуверенные, уродливо большой нос грустно опущен, а бойкие глаза — точно чужие на его лице, и зрачки их забавно прячутся куда-то в переносицу» *.

Не лишне будет припомнить здесь, как относился Алексей Максимович к жандармским допросам, которым он подвергался несколько раз. Его презрение к жандармам прорывалось на­ружу. Так, например, услышав похвалы жандармского ротмистра «своему земляку» писателю Короленко, а вместе с тем и его похвальбу своим предком епископом Конисским, которым он гордится, Горький с явной иронией задал жандарму вопрос: «Кто же больше возбуждает его гордость — предок или зем­ляк?»— и получил ответ: «И тот и другой, конечно, и тот и другой!» Тогда Горький сердито заметил, «что он плохо пони­мает гордость человеком, которому чрезмерно любезное внима­ние жандармов так много мешало и мешает жить».

О настроении Горького во время допросов его по делу 9 января 1905 г. и по другим политическим делам можно судить по собственным его словам. Так, он писал с горечью, как, «бы­вало, ночами, наедине с собою, вдруг почувствуешь себя в поло­жении непойманного уголовного преступника», его окружают

¹М. Горький, Собрание сочинений, т. 22, Воспоминания, Заметки о В. Г. Короленко, стр. 136.

шпионы, следователи, прокуроры, все они ведут себя так, как будто считают преступление несчастием, печальной «ошибкой молодости», и только сознайся — они великодушно простят тебя.

«Нередко приходилось стоять в положении ученика, вызванного на публичный экзамен по всем отраслям знания». «Како веруешь? — пытали меня начетчики сект и жрецы хра­мов» *. Горький называл такие допросы «пыткой словами», когда душу посещают, как ярмарочный балаган, и топчут ее...

В деле 1905 года протоколам допросов Алексея Максимо­вича предпослана справка из дел департамента полиции о пред­шествующих привлечениях его к дознаниям по делам о государ­ственных преступлениях. Из нее можно видеть, что в январе 1905 года Горький привлекался уже пятый раз.

Зафиксированные департаментом случаи, когда ему удава­лось наложить свою тяжелую руку на «нижегородского цехового и литератора», начались с 1889 года. Тогда Горькому было всего 20 лет. Во второй раз жандармерия арестовала его в 1897 году, т. е. восемь лет политическая полиция довольствовалась неглас­ным надзором за писателем. Через четыре года, в 1901 году, Алексей Максимович привлекался дважды.

Основания для привлечения Горького к ответственности каждый раз в течение этих лет были новые. Сначала ему было поставлено в вину укрывательство революционера, привлечен­ного к дознанию. Затем его привлекали к ответу за участие его самого в тайном кружке пропагандистов среди рабочих. В третий раз обвинение было предъявлено в приобретении ми- миографа для издания преступных воззваний к рабочим сор­мовских заводов. Вслед за тем Алексея Максимовича привлекли к ответственности за устройство демонстраций и недозволенных сборищ. Таким образом, на протяжении 16 лет Горький имел полную возможность ознакомиться с политическим сыском и ме­стами заключения не только в своем родном Нижнем Новгороде, но также и в Тифлисе, в знаменитом Метехском замке. Это зна­комство Горького с тюрьмами и жандармами завершилось в 1905 году заключением его в Петропавловскую крепость с кратковременным пребыванием в Рижском исправительно-аре­стантском отделении, охранном отделении в Доме предваритель­ного заключения Петербурга.

¹М. Горький, Собрание сочинений, т. 22, Воспоминания, Заметки о В. Г. Короленко, стр. 137—138.

Перед жандармами и прокуратурой столицы предстал в 1905 году не новичок, а человек, искушенный на революцион­ном пути, с огромным житейским опытом и именем, известным всему миру. Горький, вспоминая о допросах его Конисским по делу 9 января, писал И. Груздеву: Конисский, «допрашивая меня по делу 9 января, сказал, вздохнув: «Однажды я из-за вас уже потерпел, да вот и теперь то же, кажется, будет: арестом вашим Европа обеспокоена». Он был человек добро­душный, неумный и невежественный. На третьем допросе он тихонько сообщил мне: «Знаете, за вас очень хлопочет ваш друг Дон-Педро, король португейский» ¹. Не известно, откуда этот жандарм получил сведения о заступничестве за Горького короля Дон-Педро, но несомненно, что это имя произвело на него большее впечатление, чем беспокойство Европы за участь арестованного писателя.

Поведение Алексея Максимовича на дознании, в противо­положность поведению некоторых одновременно с ним аресто­ванных членов депутации, было стойким. Он один из всех восьми заключенных в Петропавловскую крепость по делу 9 ян­варя признал свое присутствие в этот день на улицах Петер­бурга. В своем показании 17 января он открыто подтвердил написание им воззвания «под впечатлением всех ужасов, виден­ных им по пути от Знаменской улицы до Академии Художеств, у Дворцового моста, у Полицейского моста» ^[126][127].

Точно так же в противоположность другим арестованным Горький подчеркнул в показании свою связь с рабочими. Он от­казался называть какие-либо фамилии, сославшись на запамято­вание, а вместе с тем и на свое «нежелание вмешивать их в это печальное дело».

Горький, вероятно, отвечая на поставленный ему жандар­мами вопрос, отрицал свою революционную работу среди рабо­чих: «Революционной пропагандой среди рабочих я вообще никогда не занимался». Такой ответ не соответствовал действи­тельности. Перед жандармами лежала уже известная нам «справка», в которой дважды отмечалось привлечение Горького к ответственности за агитацию среди рабочих.

невиновным. С точки зрения революционной тактики он посту­пал совершенно правильно, отрицая свою революционную про­паганду среди рабочих.

В показаниях Горького чувствуется большая осторожность по отношению ко всем другим лицам, которых жандармы уже привлекали к дознанию. На первом допросе он поспешил под­твердить написание инкриминируемого ему воззвания лишь им одним, без всякого участия и ведома других членов депутации к министрам.

Из протокола первого допроса можно предположить об ин­тересе жандармов к кругу лиц, с которыми был знаком или близок Алексей Максимович в Петербурге. И этот интерес агентов политического сыска не был удовлетворен. Горький ограничился самыми общими фразами и заявлением об отсут­ствии у него в Петербурге личных связей с петербургскими ли­тературными кругами. Называя же своего давнишнего знако­мого Н. Ф. Анненского, он добавлял, что они не бывали друг у друга. Попавший в важнейшую государственную тюрьму писа­тель прекрасно знал, что близость с ним не обещает ничего хорошего его знакомым и может повлечь преследования жандар­мами. Поэтому и видна постоянная забота Горького оградить от полицейских лап своих друзей и знакомых.

Предусмотрительно и остроумно с юридической точки зре­ния было показание автора «преступного воззвания» о намере­нии его распространить обращение к обществу лишь после одоб­рения написанного другими членами делегации к министрам. Поскольку коллегиального обсуждения и одобрения не последо­вало, а распространить воззвание предполагалось путем напеча­тания его в легальной печати, вставал юридический вопрос, как квалифицировать действия Горького по уголовному закону.

Такой же характер предусмотрительности носили показания Горького и в отношении рабочих — участников собрания для выработки петиции к царю и для подготовки их шествия к Зим­нему дворцу. Горький подчеркивал наличие в петиции экономи­ческих требований и отсутствие в рабочей массе, шедшей ко дворцу, революционных побуждений. Он слышал от рабочих о том, что шествие ко дворцу не встречает препятствий со сто­роны полиции.

Эта часть показаний обрисовывала всю преступность произ­веденной 9 января бойни с многочисленными жертвами среди рабочих. Здесь обвиняемый А. М. Пешков превращался в обви­нителя всех тех, кто совершил кровавую бойню. В своем пока­зании он не только не скрывает, но и подчеркивает свою ини­

циативу по организации депутации к министру внутренних дел в целях предупреждения кровопролития.

Совсем не случайно Алексей Максимович записал в своем показании, что депутация направлялась к Святополк-Мирскому не только как к министру внутренних дел, но и как к «чело­веку». Депутация не была принята. Святополк-Мирский отка­зался принять ее даже и после того, как председатель совета министров звонил ему по телефону и сообщил о желании деле­гации, как выразительницы мнения группы литераторов и уче­ных, быть принятой. Ему не было никакого дела до обществен­ного мнения; он был уже готов встретить пулями, штыками и саблями народ, направлявшийся к Зимнему дворцу.

Первый допрос Горького был наиболее подробным из всех шести. На остальных допросах Горькому приходилось лишь подтверждать свои показания по вопросу о написании им рево­люционного воззвания.

Так, 20 января состоялся второй допрос. Охранники еще не успели сфабриковать новых пунктов обвинения, поэтому по­казания Алексея Максимовича не добавляли чего-либо нового к его первому показанию. Однако и 20 января с новой силой проявилось стремление Горького оградить членов депутации от ответственности за революционное воззвание. Он говорил: «К показанию моему по существу его я ничего не могу добавить, считаю только нужным повторить, что рукопись, начинающаяся словами «мы, нижеподписавшиеся», написана мною по личной моей инициативе, о намерении моем написать ее я никому не го­ворил из лиц, входивших в состав депутации, и вообще — никому. Без просмотра и одобрения,— буде таковое состоялось бы, со стороны лиц, составлявших депутацию,— рукопись эту я бы не выпустил из своих рук».

Однако жандармерию и прокуратуру заинтересовали и не­которые другие обстоятельства, которые она захотела использо­вать в своих целях для обвинения не только Горького, но и остальных членов депутации. Такими обстоятельствами были полученные на имя Горького письма из-за границы от лиц, не знавших об аресте Горького, и участие некоторых из членов делегации в конце 1904 года на одном ужине, на котором про­износились речи нежелательного для администрации характера.

В конце 1904 года в одном из обширных наемных зал Пе­тербурга состоялось торжественное очень многолюдное собрание столичной интеллигенции для празднования 40-летия со времени издания судебных уставов 1864 года. Празднование 40-летнего юбилея походило в некоторой степени на поминки по судебным уставам. Попытка жандармерии и прокуратуры представить чле-

13 М. Н. Гсрнет, т. 4

нов депутации 8 января к министрам как организаторов и руко­водителей преступного сообщества для ниспровержения сущест­вовавшего государственного строя потерпела настоящий провал. Поэтому 20 ноября звучали погребальные мотивы, которые не приходились по вкусу всем «власть имущим». Но собрание этим не ограничилось. Оно заслушало и доклад о необходимости представительного законодательного учреждения и притом не с совещательным, а с решающим голосом. Для департамента полиции это тоже была крамола.

Подвергся допросу об этом собрании и Алексей Максимо­вич. При революционном направлении взглядов Горького доклад не представлял для него интереса. Признавая в пока­заниях на третьем допросе 27 января свое присутствие на упо­мянутом докладе, он назвал речь историка «очень длинной и скучной». Он сказал, что плохо ее слышал и, сидя в конце зала, «мало интересовался окружающим». Он признал также подписание им резолюции этого собрания, но подчеркнул, что дал свою подпись заранее на чистом листе, так как доверял автору резолюции.

Такие показания Горького о банкете 20 ноября 1904 г. не давали жандармам никакого материала для привлечения к ответ­ственности ни его самого, ни других участников этого собрания.

Провалившись с первоначальными обвинениями, они сде­лали еще попытку отяготить предположенную ответственность писателя-гражданина, замыслив выдвинуть против него еще одно обвинение — его денежную помощь партии большевиков на издание ленинской газеты «Вперед». У администрации были на этот счет сведения, но не были собраны доказательства. Тем временем было перехвачено адресованное Горькому письмо не­коего Афанасьева из Парижа с просьбою о высылке ему денег на поездку в Россию. Текст письма был туманен и давал воз­можность подозревать о революционных целях предположенной поездки.

Горький на четвертом его допросе 1 февраля дал такие объяснения, которые крайне затрудняли какое-либо использо­вание жандармами указанного письма в интересах обвинения. Отвечая на поставленные вопросы, Алексей Максимович ото­звался незнанием отправителя письма. Он не отрицал отправку им денег за границу, и в частности в Берлин, по делам издания его произведений, а также нередко и в виде помощи обращав­шимся к нему за таковою. Горький допускал, что Афанасьев имел в виду какую-нибудь нелегальную деятельность, но сейчас же добавлял: «Это меня не касается, ибо я с революционными партиями сношений не имею».

Конечно, это ни в какой степени не соответствовало дей­ствительности. У него эти сношения были. Однако такое отри­цание связи с революционерами было разумным и вполне отве­чало тактике и этике поведения революционеров на допросах. Вот почему вполне понятна категоричность его заявления 1 фев­раля: «А затем я еще раз повторяю, что образ мыслей моих либерален и даже радикален,— этого я никогда не скрывал и не скрываю, это видно из моих предыдущих показаний, об этом же свидетельствует и моя литературная деятельность. Но дол­жен категорически сказать, что никогда активного участия в противоправительственной деятельности я не принимал и не считаю себя способным к такой деятельности по моему духов­ному строю»

Попытка жандармерии и прокуратуры представить членов депутации 8 января к министрам как организаторов и руководи­телей преступного сообщества для ниспровержения существовав­шего государственного строя потерпела настоящий провал. Пришлось, скрепя сердце, прекратить дело по обвинению запо­дозренных в составлении преступного сообщества. С политиче­ской точки зрения это был для правительства скандальный и позорный провал.

После провала «грозного обвинения» становилось излиш­ним содержание обвиняемых в государственном преступлении в казематах Петропавловской крепости. Арестованные посте­пенно были выпущены на свободу.

Последним покинул Петропавловскую крепость 12 февраля 1905 г. Максим Горький. Расстаться с ним жандармам было тяжелее, чем с кем-либо из остальных арестованных. Из крепо­сти вывезли его в черной карете с завешенными стеклами в губернское жандармское управление. Если рухнуло обвинение его как члена революционного комитета, то оставалась возмож­ность обвинения его в написании преступного воззвания.

17 марта Алексею Максимовичу был вручен обвинитель­ный акт в составлении им уже известного нам воззвания к об­ществу, причем в нем было сказано, что распространение этого воззвания не последовало по обстоятельствам, от воли Пешкова не зависевшим.

Сам Горький после освобождения его из крепости допускал возможность административной расправы с ним правительства без суда. В таком случае он решил добиваться «суда для себя —

¹ Архив ЦГИА в Москве. Фонд департамента полиции, 7 делопроиз­водство, 1905, Xs 882 (л. 40); см. также В. Руднев, Горький—рево­люционер, «Новый мир» 1928 г. № 3, стр. 215.

13*

позора для семейства гг. Романовых и иже с ними». В случае же его осуждения он предполагал объяснить Европе, почему он ре­волюционер и каковы мотивы его преступления «против суще­ствующего порядка избиения мирных и безоружных жителей России, включая и детей». Так он писал своему другу Пят­ницкому.

В судебной палате дело было назначено к слушанию на

3 мая 1905 г., но отложено для направления к доследованию. Рост революционного движения в России заставил судебную палату прекратить дело по обвинению Горького. Это произошло

4 ноября 1905 г.