Интервью с С. Л. Ария

(Интервью с С. Л. Ария проводил директор Представительства Американской ассоциации юристов в РФ Глеб Глинка, и координатор программ Ассоциации Юлия Юркевич)

Наша встреча с Семеном Львовичем Ария, автором представленной книги, проходила в его квартире, в доме, расположенном в типично московском дворике.

Мы, с согласия автора, добавили к нашим вопросам его ответы из уже ранее опубликованных интервью.

— Семен Львович, вы как адвокат практикуете уже более 60 лет. Каковы главные изменения в институте адвокатуры за последнее десятилетие?

— Кардинальных изменений внутри адвокатуры не про­исходило, более того, я осмелюсь полагать, что суть адвока­туры, ее социальная миссия не менялись две с половиной тысячи лет, со времен возникновения в Греции «профессио­нальных защитников в суде». Эту же миссию выполняли ад­вокаты все последующие годы. Менялось отношение к ней. У

меня на памяти времена, когда адвокатура подвергалась пе­риодическим чисткам, в тот период существовало положение об адвокатуре, в котором была 11-я статья, дававшая Мини­стерству юстиции право по своему усмотрению отчислять из адвокатуры нежелательных лиц. Создавалась партийно-про­курорская комиссия, которая вызывала всех адвокатов поо­чередно, и выгоняли из адвокатуры всех, кто не нравился, слишком смелых, морально неустойчивых, по их мнению, и т. п. В те времена адвокатура находилась под гнетом. Сейчас такого гнета нет. Попытки взять адвокатуру под контроль предпринимаются и дальше, поэтому время от времени при­ходится обороняться. Но такого, как раньше, не существует, я уже не говорю об угрозе ареста или заключения. А в прин­ципе я считаю, что адвокатура сейчас находится в доста­точно благоприятном состоянии, она прошла через довольно тяжелый период, когда ее заполнили недостойные люди, и сейчас она постепенно избавляется от них.

— Вы упомянули гнет, при котором приходилось работать в советские времена, как это влияло на ваши профессио­нальные возможности как защитника, иными словами, как можно было работать, чтобы избежать компромата на само­го себя?

— По общеуголовным делам работать можно было со­вершенно спокойно, дела разрешались зачастую правильно, исправлялись грубые ошибки, можно было смело защищать и произносить довольно рискованные речи. А вот по делам с политической подкладкой, там, где начинались дела об анти­советской агитации, нужно было быть очень осторожными и аккуратными.

— Удалось ли, на ваш взгляд, российской системе пра­восудия перейти от розыскной системы (инквизиционного процесса) к состязательной системе?

— Я хотел бы уточнить, вы, вероятно, имеете в виду пере­ход от закрытого процесса при отсутствии элемента состяза­тельности, когда обвинительная власть определяет, что пре­

ступно, и, не получая никакого контрдовода, сама решает как карать?

В российской системе, действительно, существовал за­крытый процесс, который заканчивался решением Особого совещания при НКВД СССР. Никакой защиты там не было. Я, кстати, держал в руках решение Особого совещания и знаю, как это оформлялось. Я имел возможность познакомиться с решением Особого совещания по делу генерала Крюкова и его жены Руслановой, третьим человеком в деле был Вале­рий Трескин. Их судили за то, что они вывезли из Германии огромное количество картин и здесь ими спекулировали. Тре­скин был специалист по картинам. Решение Особого совеща­ния оформлялось следующим образом: на одном листе было напечатано по двадцать или тридцать решений, каждое по две строчки. Так вот, их строчку вырезали ножницами и при­шили в дело в качестве резюме. В отношении Трескина было написано дословно следующее: «Трескина Валерия Влади­мировича как подозрительного на шпионаж и за спекуляцию произведениями живописи приговорить к 5 годам исправи­тельно-трудовых лагерей», затем цифра пять была зачеркну­та кем-то карандашом и сверху, этим же карандашом было написано 10.

Вы спрашиваете, изменилось ли что-нибудь с тех пор? С тех пор, конечно, изменилось. Сейчас, по сути, инквизицион­ного процесса нет. Мне приходилось последние десять лет заниматься уголовными делами, которые расследовались только в федеральной прокуратуре. Я сидел в кабинетах со следователями высшего следственного уровня: там были сле­дователи с генеральскими званиями, следователи, которые являлись государственными советниками. Это очень высокий уровень. Так вот, адвокаты принимали участие во всех этапах процесса. Другое дело, что, как правило, их доводы отверга­лись. Но тем не менее адвокаты были везде, они имели воз­можность открыто высказывать свое мнение, обжаловать от­казы и т. д. То есть состязательное начало присутствовало. Еще более активным было участие адвокатов при рассмотре­

нии дел в гласных процессах. По сравнению с периодом со­ветской власти изменения очень существенные, а вот по срав­нению с моментом, когда началась судебная реформа, на мой взгляд, изменения незначительные.

— Повлияло ли на общую ситуацию в российском право­судии восстановление суда присяжных?

— Это, конечно, большой и очень важный шаг, поскольку присяжные — это голос народа, суд совести, не связанный никакими формальными моментами. Кроме процессуального закона, материальный закон там не работает, там только «по- совести» все решается. Я считаю, что суд присяжных, одно из величайших достижений человеческой цивилизации. В Гре­ции, как известно, суд присяжных состоял из 500 человек, у нас 12. Сам факт, что допустили, наконец, суд присяжных, которого боялись как огня, это уже большой прогресс. Но нужна поправка на ситуацию в России, которая несколько осложняется тем обстоятельством, что люди не хотят идти в суд присяжными, они считают это занятие обременительным. К тому же сидение в больших процессах отнимает время и не оплачивается должным образом. Присяжные доступны по­стороннему влиянию, тайна совещания присяжных абсолют­но не обеспечивается.

— К переменам в правовой системе, произошедшим в последнее время, можно отнести попытку разделить функции прокуратуры и следствия. Насколько эффективно подобное разделение на ваш взгляд, в чем его причина?

— Это попытка удивительная и одной из ее причин, на мой взгляд, является то, что на прокуратуру распространилось частичное разложение, причем начиная с верхушки прокура­

туры. Обнаружилось, что по таможенному делу первый за­меститель генерального прокурора давал указания, от кото­рых исходил очень «дурной запах». Желание изолировать следственный аппарат от воздействия со стороны верхушки прокуратуры для меня очень понятно. Пока там сидит прин­ципиальный человек, Бастрыкин, дело идет неплохо. Хотя я не думаю, что это выход из положения. Посмотрим.

— Помогли ли все изменения в правовой системе преодо­леть «обвинительный уклон», искоренение которого и стало одной из причин реформы судебной системы?

— Нет. Обвинительный уклон существует, это факт нео­споримый. Причем грубый обвинительный уклон. И те меры, которые предпринимаются по совершенствованию системы, никакого отношения к обвинительному уклону не имеют. Об­винительный уклон — это настрой, тенденция, он в России всегда был и будет. На память приходит анекдот о том, что «когда при начале разоружения пытались перевести россий­скую оборонную промышленность на производство швейных машин, даже после модернизации все равно получались только пулеметы».

— В таком случае, какие меры могли бы быть предпри­няты для большего баланса в судебной системе?

— Пожалуй, я бессильно разведу руками, мне нечего ска­зать в этой связи. По существу, обвинительный уклон объяс­няется многолетней работой государственной власти по его насаждению, это укоренилось в сознании всех действующих юристов до такой степени, что для борьбы с этим уклоном нужно менять само сознание.

— Если для России сейчас так характерен обвинительный уклон в правосудии, был ли он в дореволюционной России?

— Вероятно, был, но по другой причине. Сейчас обвини­тельный уклон вызван тенденцией государственной власти, ее воспитательной работой, а в царской России существовал

скорее профессиональный уклон. У работника обвинительной власти всегда неизбежно доминировала подозрительность и склонность к обвинению. В равной степени и у адвокатов су­ществовала профессиональная тенденция во всем сомне­ваться. Правда, если тогда это носило профессиональный характер, то сейчас причины обвинительного уклона уже но­сят скорее системный характер.

— Согласны ли вы, что суд присяжных может повлиять на изменение обвинительного уклона?

— Да, в какой-то мере, поскольку у присяжных обвини­тельного уклона нет.

— В настоящее время в адвокатуре сформировалась практика так называемых «карманных адвокатов». Мы будем признательны, если вы сможете высказать свою точку зре­ния, по такому довольно «болезненному» для российской ад­вокатуры явлению.

— Как явления такой практики не знаю. Если имеются в виду несколько адвокатов, демонстративно услужающих вла­сти (имена их на слуху), то считаю их поведение позорным, дискредитирующим профессию.

— Мы в данном случае под «карманным адвокатом» под­разумеваем адвоката, действующего по предварительному согласованию со следователем, который, образно выража­ясь, находится «в кармане у следователя».

— Когда произошло заселение адвокатуры бывшими ра­ботниками следственной системы, которых оттуда выгоняли, это явление приняло массовый характер. Данные адвокаты работали на прокуратуру. Сейчас этого нет, от них избави­лись. Я этого не наблюдаю.

— В перестроечные времена под лозунгом «Долой моно­полию традиционных коллегий» Министерство юстиции ста­ло широко разрешать возникновение самостийных коллегий. Туда хлынули люди, уволенные из правоохранительных ор­ганов то ли по профессиональной, то ли по нравственной

непригодности; создавались адвокатские конторы, и на сегод­няшний день — я не могу хулить их целиком и полностью — там немало людей, которых надо гнать поганой метлой из ор­ганов правосудия.

(Отрывок из интервью, опубликованного в книге Владимира Нузова «Разговоры вполголоса», изданной в 2002 году)

— Встречались ли вы в своей практике с коррупционно­стью судей?

— Лично не сталкивался. Но со слов знаю достоверно. В ряде случаев догадывался с высокой степенью вероятности. По делам, которые я вел, давали взятки или нет, мне неиз­вестно, но со слов и моих клиентов, и других адвокатов мне известны достоверные случаи, когда судьям платили за ре­зультат и по уголовным делам, и по гражданским.

— Существовала ли подобная практика при советской власти?

— Была, но в меньшей степени.

— Даже при Сталине?

— Да, я участвовал в двух огромных процессах, в кото­рых судили аппараты областных прокуратур. По первому про­цессу проходил практически полный состав аппарата след­ственного управления Московской областной прокуратуры. Дело рассматривалось в Верховном Суде РСФСР. Второй процесс проходил в Средней Азии, где судили полностью весь аппарат Ташкентской городской прокуратуры во главе с про­курором города Туполевым. В Москве Верховный Суд СССР слушал дело Киевского нарсуда. В составе Киевского народ­ного суда было 12 участков. Так вот, на скамье подсудимых сидело 11 судей, на одного не нашли материалов и он про­ходил по делу свидетелем. Это тоже было при Сталине. Бра­ли взятки и тогда, да и сейчас берут.

Мне в связи с этим вспомнился один случай, о котором я хотел бы рассказать. Много лет тому назад я защищал пред­седателя Верховного суда Узбекистана. Его фамилия Пулат- ходжаев, это был гордый и смелый человек. Ему предъявили 17 мелких эпизодов в получении взяток, подарками, которые приносили посетители, приходившие к нему на прием. Для надежности дело слушала Военная коллегия Верховного Суда СССР. Он был оправдан по всем эпизодам, кроме двух, и ему дали 8 лет. Дальше было следующее. Его очень хотели выпустить. Право его помилования было предоставлено Пре­зидиуму Верховного Совета СССР. Пулатходжаев отказался сам и категорически запретил своей жене подавать ходатай­ство о помиловании. Ходатайство, в итоге, было подано пред­седателем Президиума Верховного Совета Узбекистана.

— В чем вы видите причину вала преступности, и в пер­вую очередь убийств, захлестнувших Россию?

— Страной десятки лет правил уголовный преступник, ис­треблявший собственный народ. Мало кто верил лживой про­паганде, но все видели творимые им дела. Страх и ненависть вытеснили из духовной жизни людей добрые начала. Ничто, включая и чужую жизнь, стало не свято. И это очень надолго. Народную душу изуродовали — в этом вижу причину. По официальной статистике две страны — ЮАР и Россия, лиди­руют в мире по количеству убийств. Для изменения ситуации должны пройти поколения и поколения. Чтобы народ снова стал духовным, смог избавиться от страшного наследия.

— Вы всегда ощущали (видели) моральное банкротство коммунизма?

— Нет, не всегда. Когда был подростком, то верил не за­думываясь. Прозрение пришло потом, когда понял, что лозун­ги не соответствуют действительности.

— В советское время сталинская конституция была свое­образной попыткой легитимизировать хотя бы видимое при­сутствие закона и порядка. Как вы могли бы оценить данное

явление? Ведь, по сути, Сталин мог единолично «вершить правосудие».

— Конституция 1936 года являлась не более чем пропа­гандистской маскировкой преступной тирании. Она являлась отражением особенности системы, которую создал Сталин. Система предусматривала внешнюю легитимность, пронизы­вавшую все сверху донизу. На нижнем уровне система пред­усматривала суд, причем народный суд, с выборностью су­дей. И подобными «народными» свойствами она обладала до самого верха. Ведь не существует ни одного решения о рас­стреле, которое было бы санкционировано лично Сталиным. Решение обязательно было коллективное, с подписью Кали­нина, Молотова и других. Сталин страховал себя от упреков. И когда напал Гитлер, система, придуманная Сталиным еще до войны с Германией, обрела смысл. Сталин был в тот пери­од времени на волосок от открытого суда над ним, который ему обязательно бы устроил Гитлер. И тогда «коллективные решения» очень пригодились бы Сталину для защиты. А по­сле войны система работала уже по инерции, возможно, в тот период времени Сталин уже думал о своей роли в истории, поскольку считал себя исторической личностью. Так я себе это представляю.

— Америку иногда называют страной, в которой сущест­вует переизбыток закона, она «зарегламентирована». В Рос­сии всегда была сильна роль личности, которая может многое посредством закона. Существует ли, на ваш взгляд, оптималь­ный, здоровый баланс между регламентом и личностью? Мож­но ли выделить какие-то основные, базовые положения по­добного соотношения?

— Я написал очень короткую формулу подобного балан­са и считаю ее удачной: Законность должна обеспечивать­ся сочетанием стабильности системы правовых норм с порядочностью и достоинством правоприменителей. Ба­ланс в этом и должен выражаться. Во-первых, законы долж­ны быть стабильными. В Англии и в Америке, например, за­коны стабильные. В этих странах многими десятилетиями

держатся устаревшие, даже заведомо устаревшие законы. В Англии, правда, это порой доходит до абсурда, когда действу­ют законы, принятые триста или двести лет назад. А в Рос­сии, адвокат Астахов выступает в прессе и говорит о том, что закон — это живой организм, который должен развиваться. Поэтому у нас закон можно поворачивать как угодно. Этим объясняется то безобразие, которое творится в Государст­венной Думе. Никто в стране не знает законности, более того, юристы сами не знают толком законов, поскольку они меня­ются чуть ли не каждый день.

— Закон является отражением нравственных основ, су­ществующих в человеческом сообществе, возникает вопрос о роли закона в обществе: может ли закон служить определе­нию «добра и зла»?

— Я не совсем согласен с подобным утверждением. Кате­гории зла и добра чисто нравственные категории, а нрав­ственность неизмеримо шире закона, и поэтому закон при­дает обязательную форму только тем нравственным нормам, которые власть считает крайне необходимыми для себя, для поддержания своего владычества. Иными словами, сущест­вует только узкая сфера нравственных норм, которые офор­мляются как закон. И при советской власти, и в капитали­стических государствах парламент только формально можно назвать голосом народа, поскольку законы в нем пишут про­фессиональные юристы, которые руководствуются отнюдь не общенародными интересами, а интересами узких групп — промышленников, финансистов.

— Закон выполняет две функции: осуществляет порядок и защищает личность, и роль адвоката как раз в реализации второй части этой задачи, согласны ли вы с подобным утверж­дением?

— Закон, как полагаю, направлен на защиту нужного вла­сти порядка от посягательств, на защиту личности от других личностей. Адвокатура необходима как для реализации этой второй функции закона, так и для защиты личности от дейст-

вий государства. Наибольшее количество судебных процес­сов касается обвинений, которые государство предъявляет личности, вот в этом противостоянии личность должна иметь рядом советчика и защитника, вот в этом и есть суть адво­катуры.

— Стало быть, главная задача адвоката в уголовном про­цессе — это обеспечить подзащитному (а в потенциале, не дай, конечно, Бог, каждому из нас) своего рода страховку от возможного произвола властей? Чтобы никто не мог быть огульно обвинен и осужден.

— Не только. Эта функция защиты актуальна, как прави­ло, в условиях тоталитарных режимов и при таком состоянии законности, когда следствие, прокуратура и даже суд бывают вынуждены выполнять определенный то ли политический, то ли коммерческий заказ. По мере развития государственности и правосудия возможностей для своеволия чиновников оста­ется все меньше. И на первый план выходит другая функция защиты — оказание людям помощи в реализации их консти­туционных и иных прав, о которых они могут и не догадывать­ся. Например, о том, что никто не обязан свидетельствовать против самого себя или против близких родственников. Или о том, что за данное правонарушение вообще нет уголовной ответственности. Или что этот человек не подлежит ответст­венности ввиду своего возраста, или в связи с таким-то за­болеванием он не может отбывать наказание в виде лишения свободы... То есть в условиях нормального, не предвзятого правосудия задача адвоката — выявить все оправдывающие или смягчающие обстоятельства случившегося и тем самым способствовать вынесению законного и обоснованного су­дебного решения.

(Отрывок из интервью, опубликованного в журнале «Российский адвокат». 2004 г. № 5)

— Чем, на ваш взгляд, нынешнее поколение адвокатов отличается от предыдущего, прошедшего школу советского права?

— Принципиального отличия нет. Адвокатура стала сме­лее. Она продолжает достойно выполнять свою социальную миссию. А в советское время на все давил страх.

Я знал адвоката, которого приговорили к расстрелу за вредительство в правосудии, но не успели расстрелять, по­скольку умер Сталин, это был Ицков. Это была очень инте­ресная личность, единственный человек, который участвовал в политических процессах. Он говорил в суде: «Это дело соз­дано врагами партии и советского государства». Его осво­бодили, реабилитировали и восстановили в адвокатуре. На общем собрании городской коллегии адвокатов, когда на три­буну поднимался Ицков, все дрожали, заранее зная, что он бу­дет говорить. Выходя на трибуну, он говорил буквально сле­дующее: «Вот тут сидит в президиуме заместитель министра юстиции такой-то, вы посмотрите, как он сидит, как он по-хо­зяйски заложил ногу за ногу, каким хозяином он тут себя чув­ствует». И заместитель министра тут же весь сжимался.

— Для читателей будет представлять несомненный инте­рес, если вы поделитесь с нами именами правоведов и юри­стов, которые своей работой и практикой оказали наиболь­шее влияние на формирование вас как адвоката.

— Я могу назвать эти имена, их было немало, глубоко уважаемых мною юристов. По-прежнему возвышается фигу­ра А. Ф. Кони как символ благородства в праве. Из дореволю­ционных деятелей могут быть названы Плевако, Спасович, Карабчевский, Винавер и вся плеяда корифеев присяжной адвокатуры: Андриевский, Урусов, Грузенберг. Из советских, служивших мне примером, — Самсонов Василий Александро­вич, Миловидов, Благоволина, Ватман, Паркинсон Иван Ива­нович, Сергей Зурабов и другие. Из современных юристов вы­соко ценю Вячеслава Михайловича Лебедева, председателя Верховного суда РФ, который пользуется безусловным авто­ритетом, адвокатов Генри Резника, Алексея Галоганова, Юрия Боровкова, которых я глубоко уважаю, и многих других коллег.

— Развитие и личное, и профессиональное немыслимо без влияния мировой литературы. Кого из классиков литера­туры вы выделяете для себя особо?

— В мировой литературе много имен, которые оказали на меня глубокое воздействие. Вот стоит у меня на полке книга «Жизнь 12 цезарей» (Гай Светоний Транквилл). Полторы ты­сячи лет назад написано, а переиздают без остановки, чита­ешь как детективный роман. Вот стоит Иосиф Флавий, два тома, «Иудейские древности». Я увлечен личностью Бона­парта, это поразительная личность. О Наполеоне в СССР пи­сали только два академика: сначала Тарле, а потом его уче­ник Манфред. Казалось бы, что мог написать ученик после учителя, но он издал свой труд «Наполеон Бонапарт». Оказа­лась, что это неисчерпаемая биография. Затем появился Эмиль Людвиг, который написал о Наполеоне в совершенно ином ракурсе, он написал о Наполеоне как о поэтической на­туре, о его поразительных взаимоотношениях с войсками. Мир человеческого духа столь обширен и столь богат, что можно только преклоняться перед Господом Богом, который создал это чудо — человеческий разум.

Я очень люблю Тютчева, всегда, когда езжу в отпуск, беру с собой его стихи. Многие стихи я перечитываю многократно. В плане глубины поэзии я чрезвычайно высоко ставлю поэта Давида Самойлова. Его стихи можно перечитывать и откры­вать каждый раз новый смысл. Очень люблю Пушкина, он вне конкуренции, он далеко выходит за рамки поэзии, и его влияние на русскую культуру огромно. Что касается литера­торов-прозаиков, которые мне были доступны, то я люблю Толстого, Чехова, вообще трудно перечислить всех, поскольку человеческая культура создала целую плеяду гениев, фор­мирующих культуру цивилизации.

— Соблюдается ли преемственность поколений? Какие ориентиры можно выделить в этой связи?

— В российской адвокатуре с XIX века существуют тради­ции и принципы, на которые можно ориентироваться. Я лично считаю, что в адвокатуре соблюдается преемственность по­колений. Во-первых, поддерживается сила авторитета из­вестных адвокатов. Имена корифеев дореволюционной адво­катуры святы до сих пор. И во-вторых, адвокаты предыдущих

поколений и довоенного времени, такие, как Коммодов, Каз­начеев, Брауде, до сих пор пользуются глубоким уважением. Если вы зайдете в конференц-зал президиума Городской коллегии адвокатов (г. Москвы), вы увидите на стенах поряд­ка 20 или 30 портретов известных российских адвокатов, в том числе советского времени. Таким образом, положитель­ные принципы, которые существовали в адвокатуре, поддер­живаются до сих пор и способствуют принципиальности в работе нового поколения адвокатуры.